В это время папа и мама Зимницкие в четыре руки писали мне ответ, что гостиница им не нужна и они надеются провести неделю в моей квартире, которую они уже как бы заочно любят.

О Хаве в этом письме не было уже ни слова.

Не написал о ней и Шишка. Вообще ни о чем не написал. Исчез. Только после одного моего письма, лохматого от вопросительных и восклицательных знаков, возник одной виноватой строкой – «прости нет сил борюсь за сына». И снова затих. На мои звонки брала трубку Лена, плохо меня узнавала и не давала Шишкин телефон. В трубке слышался детский смех – видимо, борьба за сына шла пока не в пользу Шишки.

Зато с Зимницкими у меня кипел настоящий почтовый роман. Они расспрашивали обо всем. О Ташкенте, обо мне, о моих родителях, особенно о маме. Я отвечал, что Ташкент – город хороший, что я – обыкновенный ташкентский раздолбай, верстальщик в одной местной газетке; что мои многонациональные родители прожили счастливо двадцать девять лет, пока мама не уехала в Штаты поправлять наш семейный бюджет и теперь не спешит оттуда возвращаться… Для чего я это им писал, я не знаю, разве что мой письменный английский становился все лучше и лучше. Хотя каждый раз, когда я собирался спросить их о Хаве, мне его словно не хватало.

Потом они как-то стремительно взяли билеты, и вот теперь я растекаюсь по раскаленному асфальту возле зала прилета, так и не зная ничего про их золотую Хаву (может, у нее энурез?).

Самолет рыгнул расплавленным воздухом и коснулся земли. Все еще в судороге приземления он катился по посадочной полосе; закатное солнце хлестало в иллюминатор; где-то дежурно захлопали, благодаря за то, что их жизнь не окончилась среди обломков дымящегося железа и можно получать багаж и жить дальше.

– Хава, доченька, вот мы и в Ташкенте, ты довольна? – спросила на идиш женщина, склонившись к дочери. – Ты наконец довольна?

Дочь смотрела расширенными глазами в иллюминатор, не обращая внимания ни на царапающие лучи, ни на слова матери.

Пальме оказался высоким белобрысым гиперборейцем в мятых шортах. Узнав меня (я высылал им свою фотку), замахал и улыбнулся крупной, слегка лошадиной улыбкой.

Рядом в темных очках шла маленькая Леа.

Моя рука, поднятая для приветствия, замерла в воздухе.

Леа была почти копией моей мамы.

Те же тонкие губы, крупные уши, широкий торс и быстрые легкие ноги. «Когда мы перестаем думать о близких, небо посылает нам их двойников». Да, я уже месяц не звонил и не писал маме, боясь снова вызвать поток ее неуклюжих оправданий. А теперь я смотрю на эту чужую женщину и боюсь, что она снимет свои темные очки и я упрусь в серые, любимые до детского обморока глаза…

Леа уже энергично здоровалась, сжимая мою похолодевшую ладонь. Да, они прекрасно долетели. Да, да, спасибо. Да, Дан с Хавой сейчас выйдут, у Хавы закружилась голова. Нет, ничего страшного, легкое головокружение, девочка так волнуется… «Да нет, мама, Хава вела себя как молодец, – лез сверху белобрысый Пальме, играя ремнем рюкзака, – во время всей дороги, она молодец». Да, да…

Она резко сняла очки и посмотрела на меня.

– Такси, такси керай-мы, такси… – пели, клубясь вокруг нас, таксисты. Я мотал головой и пытался еще раз посмотреть в глаза Леи, чтобы успокоить себя их несходством с мамиными…

Леа резко повернулась и что-то прокричала на иврите.

Ей ответил седоватый израильтянин и тоже помахал мне.

Другой рукой он обнимал и подталкивал девушку с стриженными ежиком волосами.

Вначале исчезла толпа прибывающих и встречающих.

Растворились в последних ржавых лучах солнца таксисты; исчезла группка бухарских евреев, выражавших свою терпкую, шумную радость. Исчезли горячие стекла аэропорта, исчез молодой человек в кипе…

Исчез Пальме, достающий из рюкзака кока-колу, подносящий ее к своим уже почти прозрачным, как сама бутылка, губам.

Последним исчез карий встревоженный взгляд Леи.

Одна Хава шла по щиколотку в пыли, прижимая к плоской груди медвежонка. Безумно худая, с выпирающими скулами.

Я протянул руку и назвал свое имя.

Она еще сильнее прижала медвежонка. Он был растрепанный и без одного глаза.

Только теперь я заметил, что она идет босиком.

Пройдя мимо, она вдруг остановилась и повернулась ко мне.

«Что это за музыка?»

Она молчала, но я услышал ее вопрос.

«Вот эта… Мне кажется, ее напевал у нас один надзиратель. Не думайте, это был добрый надзиратель, он многое нам позволял. Мне даже кажется, что он умер не от туберкулеза, а от доброты. Доброта приближает человека к смерти. Доброта и музыка. Эта музыка всегда звучит в Ташкенте? Когда меня вернут в лагерь, я буду ее тайно петь…»

Хава не дала мне договариваться с таксистами. Сама пошла к ним, вглядываясь в их потные лица. Водители переглядывались, улыбались.

Она выбрала маленького таксиста с носовым платком на голове: «Он нас не выдаст».

Я попробовал торговаться. Дан дал знак – не нужно.

Стали загружаться в «Тику». Я заметил, что у них почти нет багажа.

– Это весь ваш багаж?

– Мы беженцы, – сказал Дан, глядя на Хаву.

Хава кивнула.

– Беженцы, – весело повторил Пальме и подмигнул мне.

Дверь хлопнула, пейзаж качнулся и поплыл, ускоряясь.

Хава сидела на переднем сиденье. Город втекал в ее зрачки: дома, треск трамвая, розовый от жары асфальт… Потом, судя по тряске, пошла грунтовая дорога, грузовики с солдатами и техникой и какие-то люди с серыми, словно засвеченными лицами и костлявыми чемоданами в руках…

Таксист действительно не выдал. Довез, помог выгрузить чемодан.

– Девушка у них немного болеет, да? – спросил он у меня, когда я расплачивался.

Я кивнул.

– Я сразу понял. В глаз ей посмотрел и все понял. Мозгом болеет. Из Израиля прилетели?

Я снова кивнул и собрался уходить.

– Хорошо… У нас земля лечит. Солнце лечит. Вы ей лепешку давайте. Яблоки. У нас яблоки самые полезные в мире для здоровья. Виноград в этом году тоже сладкий получился. Виноград в мозг попадет – польза будет… – Сунул мне в руку клочок бумаги: – Меня Шухрат зовут. Телефон простой. Если что от машины нужно, звоните, ака.

«Тика» проехала вперед, развернулась.

Хава замахала рукой.

Вся семья Зимницких замахала вслед за ней. Особенно старался Пальме: пару раз подпрыгнул и сбил с ветки чинары несколько пыльных листьев.

– Так, значит, ваш друг вам ничего не рассказал про Хаву?

– Нет, только то, что она… необычная.

Мы вышли с Даном покурить возле подъезда.