Конечно, теперь у меня стало меньше времени для чтения, порой я держала книгу в руке всего секунду, когда выдавала ее, я держала ее как объект, а не как сосуд, который должна опустошить немедленно, — и меня охватывал приступ страха, как во сне, когда вдруг оказываешься в чужом доме или когда опоздала на экзамен и понимаешь, что это лишь намек на некий смутный катаклизм, а то и на ошибку всей жизни.

Но ужасы тут же исчезали.

Женщины, с которыми я работала, вспомнили времена, когда они видели, как я что-то пишу за столом. Я сказала, что писала письма.

— Вы писали письма в блокнотах?

— Конечно, это дешевле.

Последний блокнот остывал, спрятанный в ящике со скомканными носками и нижним бельем. Он остывал, и каждый раз, глядя на него, я содрогалась от недобрых предчувствий и унижения. Я собиралась его уничтожить, но не уничтожила.

Миссис Горри не поздравила меня с обретением работы.

— Вы не говорили, что продолжаете искать работу, — сказала она.

Я ответила, что мое имя давно было в списке соискателей в библиотеке и я ей давно рассказала об этом.

— Это было раньше, чем вы начали работать у меня, — сказал она. — Но что теперь будет с мистером Горри?

— Я сожалею, — сказала я.

— Ему от этого легче не станет, правда?

Она приподняла розовую бровь и заговорила со мной напыщенным тоном, каким она разговаривала по телефону с мясником или булочником, перепутавшими заказ.

— И что прикажете мне делать? — спросила она. — Вы покинули меня в беде, не правда ли? Надеюсь, вы будете держать обещания, данные другим людям, получше, чем мне.

Все это было полной чепухой, конечно. Я ничего ей не обещала, мы не обсуждали, как долго я буду сидеть с мистером Горри. И тем не менее я чувствовала если не всю вину, то некоторую ее долю. Я ничего не обещала миссис Горри, но как быть с теми временами, когда я не отвечала на ее стук, когда прокрадывалась в дом и из дому, опускала голову, проходя под окном ее кухни? Как насчет того, что я старалась сохранять эту зыбкую, но слащавую псевдодружбу в ответ на предложение — ну конечно же — вещей первоклассных, незыблемых?

— Ну что ж, пусть так, — добавила она, — в любом случае я не хочу, чтобы с мистером Горри был тот, кто не заслуживает доверия. И я не вполне довольна тем, как вы за ним ухаживали, вот что я вам скажу.

Скоро она нашла другую сиделку — маленькую паукообразную женщину с сеточкой на брюнетистой прическе. Я никогда не слышала ее голоса. Но слышала, как миссис Горри разговаривает с ней. Дверь на этаже выше оставалась открытой, так что мне ничего другого не оставалось.

— Она никогда даже не мыла его чашку. И вообще редко заваривала ему чай. Не знаю, на что она вообще годна. Сидеть и читать газету.

Теперь, когда я уходила из дома, окно на кухне было широко открыто, и ее голос звенел над моей головой:

— Вон она идет. Ишь, даже не удосужилась рукой махнуть. Мы дали ей работу, когда никто не давал, но ей-то что. Ох, не могу…

Я не махала им. Мне приходилось идти мимо окна, за которым сидел мистер Горри, но я думала, что если теперь помашу ему или даже посмотрю на него, то он оскорбится. Или разозлится. Что бы я ни сделала — наверняка все покажется насмешкой.

Через полквартала оба они вылетали из моей головы. Утра были прекрасными, и я с легкой душой шла к цели. В такое время мое недавнее прошлое казалось уже смутно постыдным. Часы за занавеской в нише, часы за кухонным столом, страница за страницей, исписанные моими неудачами, часы в перетопленной комнате со стариком, мохнатый ковер и плюшевая обивка, запах его одежды и тела и высохших альбомов с вырезками, акры печатных новостей, через которые мне пришлось пробираться. Скверные истории, которые он сохранил и заставил меня читать (я не понимала тогда и на секунду, что это были рассказы о тех же человеческих трагедиях, которые я так чтила в книгах). Вспоминать об этом — все равно что вызывать в памяти периоды болезней в детстве, вспоминать добровольное пребывание в ловушке фланелевых простынок, пахнущих камфорой, в ловушке моей апатии и лихорадочных, невнятных посланий от веток, видневшихся из окна моей комнаты под крышей. Об этих периодах я не так уж сильно сожалела, их уход был естественным. И казалось, они были частью меня самой — болезненной частью? — которая теперь уходит в небытие. Вы подумаете, что замужество ответственно за это превращение, но какое-то время все было не так. Я впала в спячку и пережевывала жвачку моей прежней сущности — настырной, неженственной, иррационально скрытной. И вот теперь я встала на ноги и приветствовала удачу превращения в жену, в труженицу. Симпатичную и достаточно компетентную в своих трудах. Не слишком тяжких. Преодолимых.

Миссис Горри принесла наволочку к моей двери, скаля зубы в безнадежной, враждебной усмешке, и спросила — не моя ли? Без колебаний я ответила, что не моя. Обе наволочки, бывшие в моем владении, находились на двух подушках на нашей кровати.

— Что ж, и не моя определенно, — сообщила миссис Горри мученическим тоном.

— Как вы их отличаете? — спросила я.

Ее губы медленно растянулись в более уверенной ядовитой ухмылке.

— Я никогда не постелю такую ткань на кровать мистера Горри. Или на свою.

— Почему?

— Потому что она недостаточно хороша.

Так что мне пришлось снять наволочки с подушек, покоящихся на кровати в алькове, и принести их ей, и оказалось, что они не одинаковые, хотя я не видела разницы. Одна из двух наволочек была сшита из «хорошей» ткани и принадлежала ей, а другая в ее руке — была моя.

— Ни за что бы не поверила, что можно не заметить разницу, — сказала она, — но с вас станется.

Чесс прослышал про другую квартиру, настоящую квартиру — не «клетушку» — с ванной и двумя спальнями. Его приятель по работе съезжал, потому что они с женой купили дом. Новая квартира располагалась в доме на углу Первой авеню и Макдональд-стрит.

Оттуда я по-прежнему могла добираться до библиотеки пешком, а он мог садиться на тот же автобус, которым ездил всегда. С двумя зарплатами квартира была нам по карману.

Приятель и его жена оставили нам кое-какую мебель, хотя могли бы и продать ее по дешевке. Мебель эта не вписывалась в их новый дом, но нам казалась великолепной во всей ее респектабельности. Мы обошли светлую квартиру на третьем этаже, восхищаясь кремовыми стенами, дубовым паркетом, просторными кухонными шкафами и кафелем на полу в ванной. Там даже был балкончик с видом на листву Макдональд-парка. И мы полюбили друг друга по-новому, влюбившись в наш новый статус, выйдя во взрослую жизнь из подвала, служившего нам лишь кратким пристанищем. И еще долгие годы мы будем шутить, что этот подвал был нашим испытанием на прочность. Каждый новый переезд — в съемный дом, в наше первое собственное жилище, потом во второй собственный дом, первый собственный дом в другом городе — будет внушать нам это эйфорическое чувство движения вперед и еще сильнее привязывать нас друг к другу. До того последнего, самого роскошного дома, в который я вошла, предчувствуя катастрофу, со смутным ощущением, что надо бежать.