Химия — одна для всей Вселенной, и поэтому некоторые полагают, что биохимия тоже одна.

Те двое, жители двух других планет, названные вместе с ним как судьи, которым надлежит разобраться в спорном деле, скорее всего, не люди и даже не похожи на людей. Но при общем обмене веществ они в главном должны быть сродни человеку. Наверно, это жизнь, возникшая из протоплазмы. Наверно, для дыхания им нужен кислород. Наверно, в их организме многое определяется нуклеиновыми кислотами. И разум их, как бы он ни отличался от человеческого, возник на той же основе, что и разум человека, и работает примерно так же.

А если химия и биохимия общие для всех, отчего бы не существовать мышлению, которое придет к общему понятию о правосудии?

Быть может, еще не сейчас Но через десять тысяч лет. Пусть через миллион лет.

Он снова двинулся в гору, давно уже его походка не была такой легкой, а будущее не казалось таким светлым — не только его будущее, но будущее всего сущего.

Многие годы он именно этому учил и за это ратовал: за надежду, что настанет время, когда в законе и праве воплотится великая, непреложная истина.

Да, становится теплей на сердце, когда знаешь, что и другие чувствуют так же и работают ради той же цели.

Никакой здесь не дом престарелых, и это чудесно. Ведь дом престарелых — тупик, а это — великолепное начало.

Немного погодя зазвонит телефон и его спросят, согласен ли он помочь.

Но вовсе незачем ждать звонка. Надо работать, работы по горло. Надо прочесть дело в папке, и основательно разобраться в сводах чужих законов, и разыскать по ссылкам все источники и прецеденты, и думать, думать.

Он вошел в дом, захлопнул дверь. Повесил куртку и кепку. Взял папку, прошел в кабинет, положил ее на письменный стол.

Открыл ящик, достал блокнот, карандаши, удобно разложил все под рукой.

Сел и вплотную занялся межзвездным правом.

Я выкатился из спального мешка пораньше, чтобы успеть часок-другой поработать над своим сектором в макете до того, как Гризи спроворит завтрак. Когда я вылез из своей палатки, Бенни — моя «тень» — уже ждала меня. Поблизости в ожидании своих людей стояли еще несколько «теней», а все это вместе, если остановиться и подумать, было настоящим сумасшедшим домом. Только никто не останавливался и не задумывался — теперь мы к ним привыкли.

Гризи уже разжег плиту, и из трубы вился дымок. Я мог слышать, как он громко напевает под перестук своих кастрюль. Это была шумная часть суток. В течение всего утра он был шумным и несносным, но ближе к середине дня становился тихим как мышка. Наступало время уставиться в грезоскоп. При этом он действительно серьезно рисковал. К любому владельцу прибора закон был крайне суров. Мэк Болдуин — управляющий нашего проекта — устроил бы изрядный скандал, узнай он, что у Гризи есть грезоскоп. Но знал об этом только я. Я обнаружил его совершенно случайно, и даже Гризи не догадывался, что мне известно о нем, а я держал язык за зубами.

Я поздоровался с Бенни, но она мне не ответила. Она мне никогда не отвечала — чтобы отвечать, у нее не было рта. Не думаю, чтобы она меня даже слышала — ушей у нее тоже не было. Эти самые «тени» были обделены судьбой. У них не было ни рта, ни ушей, ни даже носа.

Но зато у каждой было по глазу. Он был расположен в середине лица, приблизительно там, где должен находиться нос, если бы тень таковой имела. И этот глаз с лихвой оправдывал недостаток рта, ушей и носа.

Глаз был около трех дюймов в диаметре и, по сути дела, не являлся глазом в прямом смысле слова. У него не было ни радужки, ни зрачка, а сам он напоминал озеро, полное неповторимой игры света и теней. Иногда он был навыкате и слегка косил, как у дурачка, иногда его взгляд был тверд, и он сверкал, как линза объектива, а иногда в нем сквозили печаль и одиночество, как в грустных глазах собаки.

Эти «тени» уж точно являли собой компанию более чем странную. Больше всего они походили на тряпичных кукол, которым кто-то забыл нарисовать черты лица. Это были сильные и подвижные гуманоиды, и я с самого начала подозревал, что они отнюдь не простачки. По поводу последнего утверждения мнения несколько разделились, многие из ребят до сих пор считают, что они сродни улюлюкающим дикарям. Только они не улюлюкают — нечем, ртов-то у них нет. Ни ртов, чтобы улюлюкать или есть, ни носов, чтобы нюхать или дышать, ни ушей, чтобы слышать.

Согласно голой статистике, вероятность их существования должна бы просто отсутствовать. Но они существовали повсюду, и существовали отнюдь не плохо.

Одежды они не носили. По чести говоря, она и не была им нужна. Они были лишены признаков пола точно так же, как и черт лица. Это была просто банда тряпичных кукол со здоровенным глазом посреди лица.

Зато они носили что-то, что с равным успехом могло быть и украшением, и простенькой драгоценностью или символом «братства теней». На каждой был узкий пояс, с него свисала то ли сумка, то ли сетка, в которой при каждом шаге позвякивали какие-то безделушки. Содержимого этих «авосек» никто никогда не видел. От пояса крест-накрест через плечи расходились ремни, превращая всю конструкцию в обыкновенную упряжь, а на груди, там, где ремни пересекались, был прикреплен большой драгоценный камень. Благодаря сложной огранке он сверкал, как алмаз; очень может быть, что это и был алмаз, но наверняка сказать никто не мог. Приблизиться к нему настолько, чтобы разглядеть, никому не удавалось. Делаешь движение в ту сторону, и «тень» исчезает.

Все верно. Исчезает.

Я поздоровался с Бенни — она, естественно, не ответила — и, обойдя стол, начал работать над макетом. Бенни встала у меня за спиной и наблюдала, как я работаю. Она проявляла большой интерес ко всему, что я делаю. Куда я — туда и она. В конце концов, она была моей «тенью».

Есть стихотворение, которое начинается со слов: «У меня есть маленькая тень…» Я часто его вспоминал, но ни автора, ни продолжения припомнить не мог. Я закрываю глаза и вижу яркую картину рядом со стихами — ребенок в пижаме со свечкой в руке поднимается по лестнице, а на ступени и стенку позади падает его тень.

Интерес Бенни к макету мне отчасти импонировал, хотя я и понимал, что это, возможно, ничего не значит. Ей было бы точно так же интересно, если бы я пересчитывал бобы.

Я гордился своим макетом и потратил на него больше времени, чем имел на то право. На пластиковом основании было написано мое имя — Роберт Эммет Дрейк, а вся штуковина выглядела немного амбициозней, чем я замышлял вначале.

Я позволил своим эмоциям выплеснуться наружу, что не так уж трудно понять. Не каждый день специалисту по охране природы выпадает шанс переустраивать абсолютно девственную планету земного типа буквально с листа. И хотя это был лишь один маленький кусочек изначального проекта, он включал в себя почти все черты, присущие переустройству в целом. И я разместил тут все — дамбы и дороги, электростанции и заводы, лесопилки и водохранилища и многое, многое другое.