* * *

Они прожили вместе около четырех лет, и жизнь их текла счастливо, размеренно, войдя в привычную каждодневную колею, накатанную и ровную. Она уже думала, что так будет всегда. Вначале, после неожиданного переезда к тому самому морю, которое, как ей казалось, она покинула навсегда, Арина с тревогой ждала чего-то: то ли неприятных событий, то ли появления знакомых лиц. Однако дни шли за днями, и никто не появлялся на ее безмятежном горизонте. Никто не спешил узнавать в Ариадне Казимировне Липчанской исчезнувшую из этих мест Арину Сычову. И постепенно она успокоилась, не вздрагивала при появлении в своем доме новых людей. Да и откуда было взяться в ее роскошной гостиной с мебелью красного дерева и лаковым роялем тех, кто мог признать в лощеной жене первого человека края ту самую невидную работницу Арину Сычову? Водовоз дядя Архип? Стешка-певунья, загорелая, как цыганка? Сосед Коля, ненавидевший все живое? Они остались где-то далеко, скрылись за какой-то неведомой, но прочной чертой, преодолеть которую сумела она одна.

Постепенно она оценила свое теперешнее спокойное, несуетливое нестоличное житье. Пусть здесь не было роскошных московских приемов, где она могла хвастать новыми туалетами, но зато здесь она была первой, а не одной из многих. К ее услугам было все, что могли дать эта земля и это море, не говоря уже о людях, которые жаждали обрести ее расположение. И она согласилась с великим Юлием Цезарем, крылатое изречение которого осталось живо и по сей день: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе Риме». Это была не столица, где она была бы не второй и даже не входила бы в первую сотню. Но тут, несомненно, она числилась первой, как и ее муж.

Обнаружив это явление, она поначалу упивалась им, но потом острые ощущения постепенно сошли на нет и на смену им явилась какая-то неприятная внутренняя пустота. Не то чтобы ей уж слишком недоставало детей… Наверное, как самой себе признавалась она, ей просто скучно было иногда сидеть вот так, сложа руки, и даже любимые книги надоедали. С тех пор как Арина вышла за Аристарха Сергеевича, по дому она ничего не делала: вся стирка, уборка, еда были не ее обязанностью – за этим смотрели горничная и кухарка. В саду работал садовник, а весной, когда большие круглые клумбы перед крыльцом засаживались привезенной из теплиц рассадой, в помощь ему присылали еще и прилежных работниц в синих халатах. Ей оставалось разве что выбирать меню и следить, чтобы у мужа были пришиты все пуговицы, и только.

Аристарх Сергеевич никогда не заговаривал с женой о детях, и она решила, что ему все равно, – знала, что любит ее, дорожит ею и, значит, не слишком ему нужны дети, да и годы его уже не те, чтобы желать каких-либо перемен в жизни. Однако здесь она ошибалась. С самого первого дня он все ждал, надеялся, что его молодая, крепкая жена вот-вот забеременеет, родит ему наследника. Был дом, и все в доме, и даже было сверх достатка – припрятанное, не выставляемое напоказ. Картины, антиквариат, золото, камни. То, что по праву победителя он считал уже не награбленным, а своим, кровным. Да вовсе и не тайком украденным было это добро, надежно схороненное в подвале дома в замурованном в стену сейфе. Был же закон о репарациях, и каждый, возвращающийся с победой, от министров до самого последнего рядового солдатика, тащил что-нибудь. Чем он был хуже других? И он считал себя правым, и даже гордился тем, что также внес свою посильную лепту в то, чтобы растоптанный фашизм уже больше не поднял голову.

Впрочем, часть вывезенных из обнаруженного в горах тайника картин он по-тихому, через знакомых дипломатов все же продал. Картины явно были музейными, рано или поздно государственные галереи заявили бы свои права и начался бы их розыск. И, всплыви здесь хоть одна из них, не миновать международного скандала – это он, как юрист, прекрасно понимал. Да и страшно, честно говоря, было держать дома того же Рембрандта…

Разумеется, за признанные шедевры мировых живописцев ему не досталось и десятой доли их настоящей цены. Картины ушли не в музеи, а в тайные коллекции, хозяева которых прекрасно осознавали, что они покупают. Ушли через многие десятки рук, и к каждой что-нибудь прилипало, а он в этой цепочке стоял первым. Но все равно то, что он выручил за них, оказалось весьма кругленькой суммой, и исчислялась она не в рублях, а в английских фунтах и американских долларах. Жене о продаже Аристарх Сергеевич ничего не сказал, хотя доверял ей полностью. Она все узнает в свое время, сейчас просто еще рано было с ней говорить об этом. Деньги он поместил в самом надежнейшем из надежных мест – швейцарском банке.

Однако с коллекцией малых фламандцев он все же не пожелал расстаться. Эти картины еще должны были подрасти в цене, и наступит время, когда его наследники получат за них много больше, чем получил он сам за ворованного Рембрандта. Но наследников не появлялось, и затянувшаяся бездетность тяготила его все более. Для кого тогда он старался? Для своей деревенской родни, которая подлинника от газетной репродукции не отличит, или для сестер и племянников жены, о которых та совсем не вспоминала? Да он и не хотел, чтобы она имела с ними что-то общее; не для того ли сменил ей все – имя, фамилию и даже отчество, чтобы навсегда оторваться от прошлого, которого ни он, ни она не желали знать? Четыре года – большой срок, и он забеспокоился.

– Ада, нужно показаться врачу, – как-то за ужином сказал Аристарх Сергеевич, искоса поглядывая на ее четкий, будто очерченный пером профиль.

– Врачу? – Она была искренне удивлена. – Какому врачу, Сташа?

– Ну, я не знаю… Гинекологу, наверное. Тебе виднее.

Она отложила в сторону накрахмаленную салфетку с затейливо вышитой буквой «Л» и подняла тонко выщипанные брови.

«Как ваша жена похожа на Марлен Дитрих! – вспомнились ему слова придворной парикмахерши, укладывавшей Арине волосы к свадьбе. – Бровки вот только бы еще подщипать…» Он посоветовал ей тогда «подщипать бровки», и она немедленно согласилась – ему было виднее, он был прав во всем, что касалось их совместной жизни, и не только в этом. Она изучила этого человека и знала, что он вообще никогда не ошибался. Однако его вопрос поставил ее в тупик.

– Зачем? – коротко спросила она.

– Что зачем?

Они непонимающе уставились друг на друга.

– Зачем ты хочешь, чтобы я показалась гинекологу? У меня все в порядке.

– Ну, не все. – Он встал, подошел к ней и положил руку ей на плечо. – Ада, разве ты не хочешь… детей? – несколько неуверенно спросил он, внезапно поняв, что ответ может быть не единственно положительный. «А что, если она что-либо делает, чтобы не забеременеть? – вдруг запоздало подумал он. – Боится остаться с маленькими детьми на руках, ведь я давно разменял пятый десяток… Чушь!» – Он отогнал от себя нехорошую мысль. Его жена не станет заниматься такими глупостями!

– А ты хочешь детей? – Она сидела неподвижно, напряженно. И ждала, что скажет этот немолодой уже человек, так по-хозяйски сжимающий сейчас ее плечи.

– Я очень хочу, – выдохнул он наконец. – Очень. Я был бы счастлив, Ада. Может быть… может, у тебя не все в порядке?

– Может быть…