Правду сказать, Иерону ван Акену, прозванному Босхом, стали надоедать обеды «Лебединого Братства»… Все эти церемонии распределения материальной помощи, рассмотрение ходатайств, жалобы, моления, изучение доносов на адамитов и прочие мелочи бытия. И жареный лебедь на новогодней сходке тоже уже поперек зубов встал. И постные физиономии благочестивых аристократов в обрамлении монашеских капюшонов осточертели. Все достало! Но выбора не было. То есть, конечно, выбор был. Но до одна тысяча четыреста семьдесят восьмого года от Рождества Христова. До женитьбы на Алейд ван Меервенн. И выбор этот был так себе…

Без приданого Алейд он сидел бы сейчас в сырой мастерской рядом с вонючим каналом и выписывал тонкой кисточкой харю какого-нибудь жирного донатора-купчишки, умиротворенно сложившего ручки рядом с разродившейся Мадонной. Без перезрелой Алейд он не сидел бы сейчас за столом Братства и не ел с серебра, не получал дорогие заказы и не был бы известен по всей просвещенной Европе. Его бы не чтили Филипп Красивый, Изабелла Кастильская и Маргарита Австрийская. Впрочем, зачем такое самоуничижение? Может, со славой все сложилось бы и без Алейд – при его-то божественном таланте…

Но полно искать оправдания! Ему все опостылело вовсе не из-за рутинности этого собрания и не из-за лебединого мяса – кстати, отменно приготовленного. Ему просто стыдно! Стыдно сидеть за одним столом с добрыми христианами как ни в чем не бывало, рассуждать о пороках и уклонении от догм, выносить решения, журить за мелкие слабости и простительные излишества, смотреть в глаза, наконец. Стыдно, что он, он – степенный человек в летах, моралист и обличитель пороков, светоч городской мысли и рассадник добродетели, предался самому обыкновенному блудному греху и сладострастно получил от него неизъяснимое удовольствие. Удовольствие, от которого он хочет отречься и забыть навсегда, но как только вспоминает, хочет повторить, вызывающе не страшась мук ада.

И самое чудовищное, что маленькая служанка Люша восприняла все происшедшее в его мастер–ской как нечто абсолютно естественное и никак не напоминала о нем своим поведением. Словно ничего и не было на том сундуке с неудобной для амурных наслаждений резьбой на крышке! Для нее случившееся оказалось рутинным делом, которое она на следующий же день безо всякого принуждения выкинула из памяти. Потому что совсем скоро подвернется другое, такое же. Или даже еще веселее и приятнее. Надо только воспользоваться своим шансом в этой скоротечной и беззаботной жизни. Пока есть молодость и привлекательность. Вот в чем смысл ее бытия.

Иерон для нее не был престарелым искусителем. Он стал одной из тысяч ступенек, по которым этот эстетически безупречный ангел спускался в преисподнюю вместе с миллионами себе подобных бессмысленных существ. Не таких прекрасных, но таких же порочных и безнадежных для вечности. Она даже не шантажировала его! Не просила повысить жалованье – работала как прежде, тяжело и тупо, точно ослица у жернова.

И спасения нет! Можно, конечно, исповедаться и пролить смиренные слезы покаяния, но он сам того не желает. И не должен он делать этого. Потому что живет своим грехом, купается в нем и не может выблевать его из своей души вместе со смрадными демонами похоти. Обман Бога, в сущности, еще страшнее, чем прелюбодеяние. Не надо исповеди – надо просто выждать. Время освободит от дьявольских пут греха. Только как оно освободит, если маленькая Люша все время рядом и напевает своим тихим дет–ским голоском базарные песенки?

Надо просто уехать. Родной город Ден Босх стал слишком мал для него. Не пристало таланту томиться в географической скорлупе своего отечества. Просторы мира ждут, чтобы обогатить новыми знаниями и умениями. Добрый Эразм давеча писал ему из Роттердама и снова звал в Италию, в великолепную Венецию. Да еще и соблазнял путешествием в компании гениального немца из Нюрнберга – Дюрера, о котором идет великая слава по земле.

Они втроем проводили бы дни в изысканных беседах о природе прекрасного и ужасного, совершенствовались и наблюдали за творчеством италийских мастеров. Писали бы сами. Не по надобности, а по душевному расположению. Так что выход, конечно же, есть – немедленное бегство от конклава благочестивых рож, из его доходной деревни Оерошорт, из уютного дома, где грех принял ангельское обличье и смешался с невинностью и наивностью дет–ского тела, развращенного повседневностью страстей.

Видимо, Иерон стал в задумчивости отмахиваться руками от соблазнов, одолевавших его, и тем самым привлек внимание епископа и всего собрания в целом.

– Дорогой Иерон, вам стало скучно наблюдать за нашими незначительными делами? – участливо наклонился к нему сосед.

– Нет-нет. – Художник вернул свою душу из греховных странствий. – Просто меня посетил приступ меланхолии, которая так свойственна столь унылому времени года, как февраль.

– Поспешу разогнать вашу меланхолию разговором об очень важном заказе, – вступил епископ. – Я как раз приберегал эту просьбу на конец нашего сегодняшнего заседания, дабы ничто сиюминутное не отвлекало нас от высоких помыслов, воплощенных в тонком и мистическом искусстве, коим вы уже не один десяток лет одухотворяете наши души и души простого люда.

– Благодарю за столь изысканные слова о моем скромном даре, но я хотел в ближайшие месяцы, как только погода станет благоприятной для путешествия, впервые в жизни отправиться в Италию вместе с моим ученым другом Эразмом, о добродетелях и мудрости которого наслышаны все образованные люди нашего века.

– Уверен, любезнейший Иерон, что вы отсрочите свое путешествие, когда узнаете о теме заказа…

– И что же это за тема? – Иерон вдруг проявил заносчивость в интонации.

– Страшный суд.

– Ха! Да это который уже Страшный суд в моей жизни – я их с десяток написал.

– И все же есть идея, которая, мне кажется, за–ставит вас по-новому взглянуть на эту картину.

– Картины пока что нет вовсе. – Босх продолжал беседу в неучтивой манере и словно хотел своим вызовом заставить епископа прекратить ее, но добрый святой отец не сдавался.

– Давайте не будем обременять собрание нашими прениями. Я вам сделал предложение в присутствии Братства, а о сюжете мы можем поговорить отдельно в малой зале.

– Как будет угодно епископу, – неожиданно смирился Иерон.

Освобожденное Братство задвигалось, защебетало и поспешило вернуться к рутинным делам и разговорам, а Босх приготовился прилежно слушать и разумно возражать. Епископ попросил у слуги вина – очевидно, для непринужденности. Непринужденности интонации прежде всего. Еще Иерон давно обратил внимание на то, что люди, как правило, не знают, куда пристроить свои руки, которые в результате придают телу некрасивые, неустойчивые очертания. Сами они того не замечают, но его изощренный глаз улавливает болезненную искривленность человеческой натуры, удалившейся от путей Господних, а значит, потерявшей изначальную грацию и незамысловатость. Но если одна рука занята кубком, то человек выглядит естественнее. Поэтому он берет его не столько для пития вина, сколько для придания своему виду большей убедительности. К епископу это наблюдение относилось в полной мере. Тем более что обширный кубок никак не подходил к его худому, асимметричному лицу. Босха позабавило, как, заняв делом правую руку, его собеседник тут же стал невпопад двигать левой, словно пытаясь помочь своим словам достучаться до сердца художника.