И еще необходимо знать, что надо всем властвует умение мыслить, и она вспомнила строки из знаменитой поэмы Мильтона, и ей очень захотелось процитировать их кузену Норвину:

Мой Разум всемогущ!

Он может одним взглядом

Ад в Небо превратить,

А Небо сделать Адом![5]

– Да, главное в человеке – Ум и Душа! – сказала она вслух. – Во всяком случае – не только поведение.

Однако логику ее рассуждений мог бы сейчас понять только граф, и ей очень-очень захотелось поделиться с ним своими мыслями:

«Надо ему внушить как истину: то, что было Адом, может стать для него Небом, и он увидит это Небо в Чарте, который прежде ненавидел и считал преисподней!»

Пройдя в холл, Пандора уже собиралась подняться по лестнице, но вдруг остановилась как вкопанная: входная дверь была распахнута и был виден хорошо знакомый ей экипаж. Значит, дядя Огастес сам приехал за ней, чтобы увезти в Линдчестер! Она похолодела от страха так, что руки стали как лед. Пандора замерла в ожидании. Однако, к ее удивлению, по ступеням поднялся не высокий, сухопарый епископ, но Бэрроуз, который держал что-то в руке.

Взяв серебряный поднос со столика у входной двери, он положил на него конверт и направился к Пандоре:

– Вам письмо, мисс!

На мгновение Пандора оцепенела и не могла протянуть руку, но потом все-таки взяла письмо с подноса и прошла в салон, чувствуя огромное облегчение: как же хорошо, что дядя, вопреки ее страхам, не приехал сам, и сейчас это главное!

Некоторое время Пандора молча разглядывала властный, прямой почерк, которым на конверте было начертано ее имя, и чувствовала себя преступницей, осужденной на казнь, но внезапно, в самый последний момент, помилованной.

Она распечатала конверт и сначала не могла прочитать ни слова – строчки так и прыгали в глазах, но взяла себя в руки:

«Дорогая племянница!

Мы, твоя тетя и я, вернулись из Лондона и узнали от мистера Проспера Уизериджа о том, что, стоило нам лишь повернуться спиной к нашему дому, как ты повела себя самым возмутительным и непростительным образом.

Не верится, что девушка, воспитанная в строгих правилах благочестия, обманным путем, нарушая все приличия, могла поступить таким образом, который заслуживает самого сурового воздаяния.

Обсудив твое поведение, мы, твоя тетя и я, с глубоким прискорбием решили, что в сложившихся обстоятельствах больше не сможем пригласить тебя во дворец. Мой капеллан известил меня также, что твой поступок стал притчей во языцех во всем Линдчестере. Твое поведение бросает тень и на меня, а также на репутацию твоей тети и ставит нас в чрезвычайно неприятное положение.

Итак, с чувством горечи от сознания, что лично я потерпел поражение на стезе воспитания, оставляю тебя наедине с твоей совестью, уповая, что Господь все же не лишит тебя своей милости окончательно».

От удивления тараща глаза, Пандора прочла письмо один раз, затем, будто не доверяя зрению, перечитала.

Она свободна! Дядя отказался от своих опекунских прав и обязанностей и оставил ее на произвол судьбы! Ее желание исполнилось, все получилось так, как она мечтала! И все же одновременно Пандора почувствовала страх, страх перед неизвестностью. Теперь она осталась на свете одна, совсем одна, а такого одиночества она еще никогда не знала.

И тут Пандора заметила, что в конверте, кроме письма, есть еще кое-что и вынула денежный чек на сорок два фунта. Надо полагать, это все, что осталось от денежных средств отца и матери. Епископ вычел из наследства то, что потратил на похороны ее родителей, и, конечно, некую сумму, которая пошла на ее проживание и содержание во дворце. Ну что ж! Во всяком случае, он не оставил ее совсем без гроша!

С письмом и чеком в руках Пандора медленно поднялась по лестнице, и как только вошла в спальню графа, сразу же миссис Мэдоуфилд доложила:

– Мне кажется, мисс, вы должны узнать, что дамы, гостившие здесь, просили горничных упаковать вместе с их вещами кое-что, этим дамам не принадлежащее!

– Да, я ожидала чего-то вроде этого, миссис Мэдоуфилд, – таков был довольно скупой ответ Пандоры.

– Ну совсем как сороки-воровки, – язвительно вставила миссис Мэдоуфилд, – похватали то, что блестит или что поярче: вышитые накидки на стулья, личные полотенца с кружевами, фарфоровые статуэтки с туалетных столиков – все, что бросилось им в глаза, – помолчав, добавила экономка. – А эта мисс Кинг туда же: спрятала к себе в сумочку три миниатюры из бывшей спальни старой графини.

– Надо было ей сказать, миссис Мэдоуфилд, что этого делать нельзя! – огорченно воскликнула Пандора.

– Нет-нет, мисс! Все обошлось! По счастью, она тогда оставила сумочку на столе и прошла в комнату к другой даме, а я опять миниатюры повесила на прежнее место!

– О спасибо, спасибо вам, миссис Мэдоуфилд! Я знала, что вы меня поймете, как в случае с табакерками!

– А когда мисс Кинг поинтересовалась, где миниатюры, я сказала, что отдала их на реставрацию. И ей, конечно, нечего было сказать!

– Да и в самом деле: что она могла ответить в таком случае! – Подумав, Пандора решила: «Пусть граф считает, что такие дела меня совсем не касаются. Я счастлива, что спасла драгоценное достояние Чартов!»

Не сомневалась Пандора и в том, что старый мистер Фэрроу предотвратит любые хищения из Чартовского особняка в Лондоне.

«Увы, эти актрисы так же вороваты и лишены совести, как Дэлтон и мистер Энсти!» – вынесла она свой приговор и направилась в спальню графа.

О, как хочется обо всем ему рассказать! Но нет, лучше ничего не говорить. Возможно, ее вмешательство в его дела ему не понравится и он ответит, что сам все это хотел подарить Китти и что другие женщины тоже могут взять любую понравившуюся им вещь. Она ведь слышала, как однажды он сказал, что все готов развеять по ветру и оставить наследникам голые стены. Однако, может быть, его ненависть к Чартовскому клану тоже развеялась после ее рассказа, как мама хотела помочь будущему графу? Возможно ли это? Можно ли считать, что его ненависть исчезла? И надеяться, что граф теперь в какой-то мере неравнодушен и к ней? К Пандоре?

И она снова опустилась на колени около его постели. Увы, он по-прежнему был недвижим, все так же хранил молчание, и ее вдруг охватил панический страх: а жив ли он? И она просунула под его рубашку ладонь и потрогала грудь: бьется ли сердце?

Да, оно билось, и это биение отдалось радостью и трепетом в ее собственном сердце и во всем теле, и гораздо настойчивее и сильнее, чем раньше!

– Я люблю тебя, я принадлежу тебе, я твоя, – прошептала Пандора. – Я твоя, независимо от того, желаешь ли ты этого сам или нет. Я никого и никогда не буду любить, только тебя! Ты вся моя жизнь, отныне и навсегда!

Ее слова прозвучали как клятва. Это была клятва не только в любви, но и в верности. Она сложила к его ногам всю себя, целиком и навечно, и каков бы ни был его ответ, как бы граф ни поступил – она будет любить его всегда!