– Отпусти ее, папа! – взмолился я.

– Нет. Не могу.

– Ради меня! И ты можешь!

Отец покачал головой:

– Извини, не могу.

Хлоя закусила губу, заставляя себя молчать. Наверняка ей было что сказать, но от безопасности ее отделяли всего лишь двадцать шагов Кью-Си. Девятнадцать, восемнадцать. Подбородок у нее дрожал.

Я не сдавался:

– Но, папа, так нельзя. Нельзя. Даже если она про тебя сказала неправду, нельзя так.

Двенадцать, одиннадцать, десять.

Отец влажно откашлялся, сглотнул.

– Как только Кью-Си дойдет до дуба, вылезай из машины – и к нему. Понял, да? Выходи – и вперед. Не оглядываясь.

Вряд ли он был совсем уж бесчувственным, где-то в потаенных уголках его души прятались боль, сострадание, печаль, но он так глубоко их загнал, что выдало их лишь мимолетное движение бровей, будто он надвинул повыше на нос очки.

– Я ее здесь с тобой не оставлю.

– Тогда за полминуты научись водить, – сказал отец, – ведь я ее не выпущу.

Кью-Си дошел до дуба, развернулся и засигналил – замахал руками, но он был так далеко, что если не приглядываться, то и не заметишь, что он машет. Лучше бы он шел и шел, завис бы навеки между стартом и финишем.

– Да видим мы тебя, Барнаби, видим, – сказал отец. – Столько денег на образование ухлопали, а дурак дураком.

Я потянулся к рулю и просигналил – больше ничего не придумал. Вспорхнула из травы невидимая птичья стая. Я включил аварийку.

– Ты что творишь, мать твою?! – взревел отец.

Кью-Си перестал махать.

Гудок все звучал у меня в ушах.

– Выруби эти чертовы огни!

Машины проносились мимо, не сбавляя хода.

Кью-Си повернул обратно – с каждым шагом его крохотная фигурка чуть вырастала.

Сзади что-то стукнуло по спинке кресла.

Еще удар.

Это била ногами Хлоя.

Отец душил ее – левой рукой удерживал, а правой зажимал нос и рот.

– Дэн, ты что, охренел?! – орал он. Я все давил на руль, Хлоя брыкалась. – Хочешь – беги, хочешь – пытайся меня остановить, но все едино, дохлый номер.

Я выбрался из машины.

– Кью-Си! – закричал я. – Кью-Си!

Кью-Си уже бежал в нашу сторону, но будто и не приближался вовсе.

Отец упирался затылком в стекло. Я рванул дверцу, и он чуть не выпал. Он выпрямился, Хлоя все брыкалась.

– Пусти ее, – выдавил я.

Мои слова он принял со знакомым безразличием. Точно так же не обращал он внимания, когда мама в пылу ссоры била его в грудь кулаками. Нож в моей руке он заметил, но не верил, что я способен причинить ему вред, даже бровью не повел.

– Кью-Си! – вновь позвал я.

Лицо у Хлои наливалось синевой.

– Не успеть ему, Дэн. Бегун из него никакой. – Он надавил. Сильнее. Хлоя обмякла, как клочок бумаги под водой. – Если на то пошло, он всегда был слегка…

Я полоснул его ножом – что еще оставалось? По руке, ближе к плечу. Все мне казалось постыдным, от начала до конца: и как легко вошло лезвие в плоть, вспороло ее, и как хлынула кровь (это тебе не стрелкой компаса оцарапаться!), и как он от боли даже не отпрянул, а вздрогнул. Вот уж не думал, что шерстяной свитер так быстро пропитывается кровью.

– Ох, блядь! – Отец так и вскинулся. – Блядь, Дэн… ты меня порезал!

Он схватился за руку, и Хлоя судорожно втянула в себя воздух. Ей почти удалось выбраться наружу, ладони коснулись обочины возле моих ног. Но отец, морщась от боли, втащил ее обратно, пачкая кровью. Хлоя потянулась к другой двери, нащупала ручку, но дверь не поддавалась. Машина ходила ходуном.

– Кью-Си! – позвал я.

Но он был еще далеко.

Машины вихрем проносились мимо. Наших сигналов никто не замечал. Соберись я тогда с мыслями – выбежал бы на шоссе голосовать.

Отец встал коленями на сиденье, стиснул бедрами плечи Хлои. Но Хлоя была сильная, колотила его так, что он шатался. Укусила его за ляжку, с внутренней стороны. И зубы, должно быть, вошли глубоко – он взвыл от боли, аж в ушах зазвенело. Боль придала ему ярости. Он вновь притиснул Хлою к спинке сиденья, сдавил ей горло. Из рукава у него сочилась кровь, капала с манжета.

Я попытался запрыгнуть ему на спину. Лезвие пускать в ход больше не стал, ударил рукояткой. Удар пришелся куда-то в спину. Он откинул голову, пытаясь меня стряхнуть. Я снова ударил – а ему хоть бы что.

– Кью-Си! – Тот был уже близко. – Скорей!

Я ткнул рукояткой в открытую рану. Отец дернулся и повалился вбок. Пальцы мои были в его крови. Хлоя металась и дрыгала ногами. Отец приподнялся, стряхнул меня на асфальт. В кулаке он что-то держал. Глянул на меня, отдуваясь, и сильней сжал кулак. Хлоя привстала, он бросился на нее и ударил по голове – раз, другой, третий. Первый удар вышел глухой, от второго что-то хрустнуло, от последнего – хлюпнуло, точно швырнули мокрую тряпку. Хлоя дрогнула и обмякла, ноги ее дернулись.

Я, наверное, кричал, но слов не помню. Ноги вдруг перестали меня держать, я осел на асфальт и растекся по нему, точно желе.

Отец выскочил из машины, по-прежнему что-то сжимая в руке. Наконец я увидел, что это. Пепельница из “Поваренка”.

Весь мокрый от пота и крови, он выключил аварийные огни. Ни одна машина так и не остановилась – на скорости шестьдесят миль в час чужой беды не разглядишь.

Кью-Си был уже возле проволочной изгороди. Я слышал его крики: “Фрэн! Фрэн! Фрэн!” Надо было сразу к нему бежать, но вместо этого я запустил нож подальше, куда-то в чертополох. Отец фыркнул. Подошел к багажнику, поднял крышку. Слышно было, как он роется, ищет ведро. От него веяло холодом. Хлопнула крышка багажника, и отец появился с другим обойным ножом и мотком изоленты. Свитер он снял, а рану перевязал старой черной рубахой. Меня стошнило едкой слизью, прямо на футболку. Отец схватил меня за шкирку, тряхнул. Мы стояли спиной к шоссе, заслоненные от проезжающих машиной.

Что чувствовал я тогда? Страх, который не передать словами. И еще стыд – будто и я был замешан в злодействе.

Кью-Си продрался сквозь ежевичник, перемахнул через барьер.

– Пусти его, Фрэн. Черт, что ты наделал?! – Увидев, как отец держит меня, он замер. Согнулся, пытаясь отдышаться. – Черт, ты что творишь?!

Отец лишь молча выдвинул лезвие ножа, пощекотал меня легонько по уху.

– Слушай меня и делай как я скажу, – произнес он, а земля содрогалась от проносящихся мимо машин.

Хочешь узнать, когда это случилось? Сразу после того, как стрелка датчика топлива очутилась на красном поле. Мы неслись под уклон по А590, и я сказал: “Бензин кончается. Может, остановимся?” Отец молчал, и я подался вперед, насколько позволяла обмотанная вокруг пояса клейкая лента. Тут-то и настал перелом – в его взгляде я уловил безразличие. Полную отчужденность – от меня, от себя, от всего разумного. Он предстал передо мной совершенно иным – зверем, довольным собой зверем. И, услыхав его голос, такой спокойный, невозмутимый: “Не бензин, а дизель. У нас еще полно”, я понял, что он перестал быть мне отцом точно так же, как перестал когда-то быть мужем, театральным плотником, маляром-декоратором, коммунальщиком, рабочим, сборщиком помидоров, студентом, овчаром, сыном. От его спокойствия меня обдало холодом, мне вдруг стало ясно, что вот это в нем главное, в этом его естество – в полной свободе от всех, о ком нужно заботиться, от любых устойчивых связей, стремлений, крупных и мелких обязательств, которые и придают жизни смысл.