меня, коли что. Долг-то я так и не успел…

– Потом отдашь.

– Благодарствуй. Куда же ты направляешься? – поинтересовался Борятин.

– Пока в Варшаву, а там видно будет.

– Ну что ж, давай прощаться.

Борятин вдруг всхлипнул и крепко прижался к Котошихину.

– Как я тут без тебя теперь? – спросил он и всхлипнул.

Котошихин ничего не ответил, а только хлопнул поручика по плечу, повернулся и пошёл со двора.

Варшава

И каков образом вепрь польский лют бывает к растерзанию плотскому…

Дьякон Фёдор, «О познании антихристовой прелести»

Холодным сентябрьским утром Котошихин на собственном коне, купленном ещё в Вильно, въехал в Варшаву. В кармане от ста рублей оставалось чуть более половины, но Гришка надеялся отложить оставшиеся деньги на чёрный день, если, конечно, удастся поступить на службу. Вильно всего лишь была вассалом Варшавы, так что посредничество Паца до сих пор лишь мешало установлению прямого контакта с Яном Казимиром и его приближёнными. Теперь он свободен и может сам выходить на нужных людей в польском королевстве.

Польская столица, вопреки ожиданиям, не поразила воображения шляхтича Селицкого. Дважды в неё с боями входило войско Карла Х, и город всё ещё лежал в руинах. Целых, не тронутых домов в нём осталось меньше половины, а количество жителей в нём сократилось тысяч до семи-восьми. По сравнению с Москвой, человеческим муравейником, в которой проживало более сорока тысяч жителей, польская столица выглядела отстойником для сонных мух. Даже Вильно, тоже пострадавший от войны, выглядел намного лучше Варшавы – во всяком случае, ни по количеству жителей, ни по архитектуре, ни по пышности нарядов верхушки панского общества литовская столица нисколько не уступала польской, а в некотором отношении – к примеру, по чистоте и аккуратности – и превосходила её. Да и порядка у литвян и на улицах, и в головах было больше.

На окраинах Варшавы ютились такие же убогие избушки и домишки, как в Москве. Обитатели этих «хором» – жиды, ремесленники, бродяги, мелкие торговцы, обедневшие шляхтичи, отставные солдаты – копошились в пыли и грязи, кричали, бранились, дрались, мирились, утверждая своё право на жизнь. Правда, чем ближе Гришка подъезжал к центру города, тем чаще ему стали попадаться богатые дома, окружённые высокими палисадами, празднично одетые паны и их домочадцы, едущие в каретах или верхом, уличные торговцы, зазывалы, офицеры, солдаты, рейтары, запорожские казаки, татары, зеваки, нищие и прочие обыватели и гости города. В этом смысле уличная картинка была праздничной, богатой и живописной по-московски.

Вон едет навстречу шляхтич в богатой, но изношенной одежде: бархат на кунтуше весь поистёрся, застёжки местами поотрывались, из правого сапога торчит большой палец, в шапку воткнуто простое петушиное перо, но сидит, подлец, на коне с таким важным видом, словно владеет всеми богатствами мира. За душой ни гроша, а чванства и гордости хватит на десяток московских бояр-толстосумов.

Вон встретились две открытые кареты, кучера натянули вожжи и с трудом сдерживают горячих коней, в то время как седобородые седоки, сняв шляпы и не обращая внимания на то, что их экипажи перегородили дорогу, церемонно раскланиваются друг с другом.

А вот сквозь толпу пробирается какая-то восточная процессия – вероятно, прибыл турецкий или крымский посол, четверо слуг несут на плечах закрытый портшез, а пятый идёт впереди и – где криком, где нагайкой – прокладывает своему господину дорогу.

А вот проскакал небольшой отряд уланов, нещадно давя пешеходов, так что они еле успели увернуться из-под ног разгоряченных коней.

Вся эта публика оживлённо разговаривала между собой, отчаянно жестикулировала, торговалась до хрипоты, и от её гама и шума с непривычки закладывало в ушах.

Котошихин остановил коня у одной корчмы, и маленький жидёнок, выскочивший из дверей, тут же подхватил коня за уздечку и отвёл его к привязи. Гришка пошёл внутрь, навстречу вышел пожилой жид:

– Что будет угодно пану?

– Мне угодно перекусить с дороги и отдохнуть.

– Пожалуйте, ясновельможный пан, к столу. Сейчас всё будет готово. Пиво, вино, водка?

– Квас у тебя есть?

– Квас? Квас, ясновельможный пан, у нас не водится. Вы из Московии?

– Нет… Да, только вернулся. Знатный квас делают в Москве, вот и привык.

Ни к чему знать корчмарю, что он русский. Сошлись на пиве. Проклятый корчмарь никак не хотел брать шеленги и злотувки, а согласившись, заломил за постой и еду такие деньги, на которые в Вильно Котошихин прожил бы несколько дней. Насытившись, Котошихин поднялся наверх, где ему была уже отведена комната и постелена постель, и завалился спать. Сегодня никаких дел – добрые дела начинаются с утра.

Наутро, расспросив хозяина корчмы о том, как пройти к королевскому дворцу, Котошихин отправился добиваться у Яна Казимира аудиенции. Стража, состоящая из французских кирасир, остановила его на дальних подступах ко дворцу и отвела в караульное помещение для выяснения личности. Караульный офицер, с трудом понимавший по-немецки, послал нарочного во дворец, который вернулся не раньше, чем через час и передал, что король просто так никого сейчас не принимает и прежде чем его величество захочет кого выслушать, необходимо подать в канцелярию двора письменное прошение по существу дела. О том, что письмо на имя короля Гришка подал ещё из Литвы, офицер не хотел и слушать.

Весь следующий день Григорий занимался составлением нового письма, и только на третий день письмо было готово. Тот же француз принял у него бумагу и сказал, чтобы заходил справиться о результате ходатайства через неделю. Но через неделю офицер повторил то же самое – прошение ещё не рассмотрено, и нужно прийти ещё раз.

Ничего приятного для себя Котошихин не узнал и в следующий раз и ещё в следующий. Между тем деньги на проживание таяли, и Гришка решил жестоко экономить на питании. Скоро ему пришлось продать коня и переехать в более отдалённый от центра Варшавы и скромный постоялый двор.

Только спустя месяц его, наконец, принял важный и напыщенный чиновник из канцелярии короля. Окидывая презрительным взглядом просителя, поляк сообщил, что прошение пана Селицкого в настоящее время рассматривается, но когда по нему будет принято решение, он сказать затрудняется.

– Сие, пан Селицкий, от меня не зависит, а токмо от его королевского величества. В настоящее время наш круль находится в Кракове, и как только он соблаговолит возвратиться в Варшаву, то мы непременно доложим ему о вашем деле.

Когда Котошихин выходил из дворца, то в приёмной зале он обратил внимание на стайку жмущихся к стенке людей в знакомых длинных кафтанах с меховой оторочкой и длинными рукавами и в высоких меховых шапках. Сердце у него при их виде ёкнуло: это были люди из Посольского приказа! С чем они приехали в королевский дворец, Котошихин мог только догадываться. Кроме переговоров о мире, московские послы наверняка имели поручение потребовать от поляков выдачи изменника и вора Котошихина.

Один дьяк из свиты долго и внимательно рассматривал Григория, пока тот проходил мимо и открывал дверь. Слава Богу, никого знакомых среди посольских вроде не было, да и они вряд ли могли узнать Гришку, который был одет теперь в немецкое платье, сбрил бородку и отрастил, как заправский шляхтич, усы. Но встреча была не из приятных. Первым его желанием было вернуться обратно к служащему дворцовой канцелярии и попросить его спрятать в надёжном месте. Однако он во время сдержался, понимая, что такой неучтивостью только разозлит поляка и навредит себе на будущее. То и дело оглядываясь назад, он поспешил обратно в корчму, взбежал наверх в свою каморку, дрожащими руками собрал свои нехитрые пожитки и пошёл искать другое место.

Промаявшись всю ночь на грязной постели, Котошихин встал спозаранку и поспешил во дворец.

– Я же просил вас, пан Селицкий, прийти на следующую неделю! – удивился канцелярист, увидев перед собой Котошихина.

– Ясновельможный пан! Не обессудьте на меня за бестолковость, но я не мог больше ждать, потому как вчера… Скажите, не таитесь, зачем прибыли московские послы?

– Ах, вон в чём дело! – Поляк нахмурил брови. – Пан Селицкий, пусть это вас не касается. Это – дело польского короля и только его! Больше я ничего по этому поводу сказать не могу.

– Добросердечный пан! – Гришка бросился перед поляком на колени. – Не губите мою