— Безобразие! Таких, как мы, повсюду встречают хлебом-солью и коньяком! А вы ко мне тут, как к бедному родственнику…

Лицо Притыкина пылало, точно осенний кленовый лист, редкие волосы на темени от испарины разом взмокли, а сытенькое брюшко вздымалось и опадало, вздымалось и опадало. Словом, расстроили человека и озлобили. Скоро, однако, Притыкин взял себя в руки, произнеся одно лишь короткое слово:

— Ладно…

Это обычное и так часто употребляемое слово должно было тут выражать суть поговорки: «Наш Кузьма всех бьет со зла». Фининспектор начал выискивать, вынюхивать недостатки, а при особом усердии и желании всегда можно найти, к чему придраться и предъявить обвинения даже телеграфному столбу за то, что он «окопался и слишком окоренел». За несколько дней неустанных поисков Притыкин насобирал целый воз и маленькую тележку «нарушений», «отклонений» от проекта и составил акт. Румянцев к тому времени вернулся из Парамоновки, ознакомился с документом, в сердцах назвал этот акт липовым и подписывать его наотрез отказался.

— Мы при строительстве гостиницы и столовой из сметы не выходили, — заявил он Притыкину.

— Областной прокурор разберется, — морщился фининспектор и отводил глаза в сторону, не выдерживая прямого взгляда Румянцева.

Ревизор укатил в город и сделал все так, как обещал: представил материалы проверки в прокуратуру. Скоро пришла бумага районному прокурору Демешину, с которым Румянцев когда-то вместе работал в райкоме партии. Демешин позвонил из Парамоновки директору совхоза, заговорил приветливо:

— Слушай, Николай Савельевич, у тебя по строительству перерасход обнаружен.

— Никакого перерасхода, Михаил Феофанович. Тут в мое отсутствие этого Притыкина из люкса переселили в обычный номер, вот и «образовался» перерасход. — Слово «образовался» Румянцев выделил интонацией.

— Я тебя понял. Возбуждать дела не буду, но ты все-таки переведи в банк треть своего оклада, а квитанцию вышли мне.

— Михаил Феофанович! Мне эти семьдесят-восемьдесят рублей не жалко, но с какой стати? По смете у нас все в ажуре.

— Значит, с таким вариантом не соглашаешься?

— Потакать Притыкину не хочу!

— Тогда придется суду доказывать, что ты белый.

— Лучше так, Михаил Феофанович! Честнее и благороднее, как говорят.

— Жди. Выездной будем делать…

А тут как раз подоспел отпуск, все уже было обдумано и решено на семейном совете: Румянцев летит в Закарпатье печенку лечить, а Катя с детьми отправится в Павлодар к отцу с матерью. И вот тебе на! Сиди на чемоданах, ожидай выездной суд. Катя заплакала: за мужа ей было больно. За пятнадцать лет их совместной жизни она своего Николая хорошо знала: честный, не жадный, на работе горит и подкупить себя сроду не даст. Уж вот и нервы расшатаны, печень стала шалить.

Бывает вспыльчив и тем часто портит отношение с начальством. Суд… Как он один тут останется? И Катя сказала:

— Пока вся эта чехарда не пройдет, я с детьми никуда не поеду.

— Но ведь родители тебя с внуками ждут. Ты им писала, что скоро приедешь. Отец расстроится. Он и так сильно болен.

Катя кивала, наклонив голову, разглаживала подол сарафана на коленях; верхняя губа у нее обиженно наползала на нижнюю. Николай Савельевич знал, что уговаривать жену бесполезно: как надумала, так и поступит.

Жизнь из привычного ритма не выбилась: продолжалась работа, всегдашние хлопоты. После июльской засухи, когда спичку было боязно зажечь в лесу, зарядили дожди — бесконечные, нудные. На улице стало серо, промозгло, крыши и стены домов почернели, только на огородах запоздало зазеленела картофельная ботва. Катя молча управляла домашним хозяйством, ходила на службу в диспетчерский пункт, принимала, передавала сводки. Как раз в это время сползли и опрокинулись на узком мосту через Чузик два молоковоза, и Катя сцепилась ругаться с дорожным мастером Утюжным, который исполнял прямые свои обязанности с такой прохладой, что на дела его рук тошно было смотреть. Мосты через таежные речки гнилые, расшатанные, возле собственного дома Утюжного озером разливалась лужа, и ее надо было обходить за версту.

— Когда осушением домашнего болота возмешься? — язвительно задавала ему вопрос Катя, имея в виду эту самую лужу. В ней свинья-то, и та лечь боится, потому что с ушами зальет!

Утюжный скалился, передергивал нижней губой, потом верхней с черными усиками, густыми и коротко остриженными, будто под носом ему мазнули ваксой, крякал и ловко отбрехивался:

— Так она ж меня не касается, лужа! Когда к дому иду, то стараюсь кружным путем попадать.

— Ох, накажут тебя за твое нерадение, Утюжный! — предрекала Румянцева. — Не я твой начальник, а то бы ты у меня поплясал камаринского…

Дорожный мастер боялся встречаться с Катей, избегал ее. Но она его находила, доставала из-под земли, и тогда он никуда не мог деться от Катиных гневных слов.

— Совесть у тебя есть!? — кричала она на него в телефонную трубку. — Опять две тонны молока разлили у моста через Чузик! Молоко так тяжело достается, а ты помогаешь его в речку спускать! Полкана спустить на тебя надо, Утюжный! В газете с песочком продраить!

Последние Катины слова стали пророческими: фельетон о дорожном кудринском мастере был напечатан в парамоновской районной газете. Злой получился, едкий. А написал его, с легкой руки, участковый уполномоченный Кудрина лейтенант Владимир Петровин. И повод нашел подходящий: в той самой луже, что озером разливалась у дома Утюжного, утонул пьяный какой-то ночью. Тут уж Петровин покатался на косточках дорожного мастера, хотя какие там у Утюжного косточки— жир сплошной, как у закормленного кабанчика.

— Дожился, дождался всенародного осмеяния, — качала головой Катя.

— Что теперь будет со мной? — спрашивал растерянный Утюжный.

— Дадут по шапке! Поменяют твою ондатровую на кроличью. Пожалеешь небось…

Переругиваясь иногда с Утюжным и такими, как он, Катя забывала на время свою печаль. Суд все не ехал и ждать становилось тяжко, невыносимо. В доме Румянцевых, обычно таком веселом и шумном, поселилась гнетущая тишина. Мальчишки перестали играть в борьбу, уткнулись в книжки. Старшая дочь уходила к подругам или тоже читала в своей маленькой комнате. Переживания родителей передавались