котором оказывается еще несколько листов: они еще более пусты и никчемны, чем те, что лежат снаружи: на них нет даже пятен от чая, но ты решаешь забрать их, не желая убираться отсюда совсем без добычи.

Зима длится так долго, что в середине марта на нечищенных выходных улицах ты ощущаешь себя удачно устроившимся заложником: ты несешь из «Магнита» пакеты с дешевой едой и дорогим чаем, почти вслух напевая «Мне-е-е повезло», хотя эта пластинка еще даже не вышла; вечерами ты читаешь совсем понемногу, но слова заселяют тебя, никуда не теряясь: однажды ты замечаешь, что можешь легко, как машинка, воспроизвести только что прочитанную страницу, что никогда не было тебе свойственно: кажется, ты и правда не зря подцепил в брошенном офисе те пустые листки. Поупражнявшись еще, пока мать лупит в телевизор, ты достаешь их с книжной полки, чтобы проверить, как они ведут себя, и замечаешь, что в твоих руках они становятся темней: сперва просто сереют, а следом начинают чернеть; это не слишком нравится тебе, и ты заталкиваешь их обратно, но пару минут спустя вытаскиваешь снова, решив, что хотя бы в этом можешь позволить себе идти до конца. Надежды на то, что в случае чего-то вовсе непредсказуемого мама тебя выручит, нет, но ты все же оставляешь раскрытой дверь в свою комнату и садишься на край кровати с тощей пачкой захваченной бумаги в руках, максимально подставляя ее желтому свету люстры: та недовольно мигает раз и другой, но потом успокаивается, а бумага сперва, словно бы передразнивая ее, наливается тем же желтым, но скоро начинает реагировать по прежней схеме, доходя сперва до стального оттенка, а потом двигаясь в сторону обсидиана. Ты ждешь, что будет дальше, стараясь смотреть как бы чуть мимо бумаги: добравшись до какой-то предельной черноты, на которую и нельзя глядеть прямо, она издает совсем слабый дышащий звук, дающий тебе понять, что крайняя точка достигнута, но ты все еще ждешь и не выпускаешь ее, а сжимаешь крепче, закрывая при этом глаза; открыв же, видишь, что обе твои кисти точно так же черны. Ты открываешь запекшийся рот, чтобы побольше вдохнуть, и ждешь еще: чернота поднимается до локтей, ныряет в рукава футболки, дальше не видно, но когда она достает до лица, ты чувствуешь, как оно пересыхает; от тебя чернота расползается по кровати, всползает на обои и стекает на пол, ты ждешь; к тому моменту, когда в маминой комнате начинаются новости, твоя уже полностью захвачена: две широкие черные волны сходятся возле люстры и проглатывают ее свет. Ты остаешься сидеть на черной кровати в окружении черных предметов под нечеловеческие голоса новостников: поразительно, насколько невозможно понять, о чем они говорят, когда не видишь картинки. Пересохшему лицу, всей голове, плечам и груди становится жарко под покрывшей их пленкой: ты знаешь, что достаточно выпустить бумагу из рук – и это прекратится, но все сидишь как сел, скованный тяжелым спокойствием, думая о том, что мать заснет в кресле, так и не заглянув в твое черное логово, и тебе все же придется встать и отложить листы, чтобы перенести ее в постель.

Приключение с бумагой никак не вдохновляет тебя, сколько бы ты ни обдумывал случившееся; ко всему выясняется, что, если убрать из пачки хотя бы один лист, она теряет свои свойства, а в чужих руках с ней не происходит совсем ничего (затеяв подставную влажную уборку, ты попросил маму подержать ее, и бумага осталась какой была). Вероятно, что-то новое может получиться, если ты подержишь ее вдвоем с кем-то еще, но организовать это без серьезных объяснений уже затруднительно (до четырнадцати друг-уничтожитель повелся бы на любую, даже самую дурную легенду, а теперь захочет выспросить все подробности), поэтому к лету ты практически перестаешь о ней вспоминать. Друг уезжает в какую-то южную местность к родне своей Ю. и возвращается лишь в конце августа; пока его нет, ты несколько раз мотаешься куда-то в сторону Нижнего, непрестанно удивляясь тому, как изматывающе пусты русские области, в чьих ползучих полях и лесах смысла не больше, чем в примятых городах Подмосковья; поездки эти не отмечены ничем, кроме одной стычки в Вязниках, куда ты прибываешь вечерним автобусом и сразу за вокзалом два широких великовозрастных остолопа пытаются узнать, зачем ты приехал в их город с такими волосами: друзья должны забрать тебя уже скоро (автобус пришел раньше заявленного), и ты пытаешься беспечно пройти мимо с равнодушным и красивым лицом, но тебя тормозят за плечо: они хотят, чтобы ты сейчас же уехал обратно; ты сбрасываешь с себя тяжелую руку, и в лицо тебе тотчас летит другая: ты отскакиваешь назад, но чужая костяшка успевает жгуче задеть тебя по подбородку; они оба движутся на тебя, от вас, уставясь в землю, шарахаются идущие с твоего автобуса местные, и ты, не раздумывая больше, страшно и стремительно бьешь того, что справа, в бездарно разинутый пах. От удара тебе самому в первое мгновение кажется, что ты сломал ногу, ты чудом успеваешь увести ее из-под валящегося сверху туловища; другой остолоп, что достал тебя первым броском, как будто в панике машет перед собой руками, пока ты вспоминаешь школьное айкидо, но в итоге решаешь развернуться и уйти, как и хотел вначале, раз тебя больше не держат за плечо. Ты не рассказываешь ни о чем друзьям, но на тебя самого эта нелепая схватка, из которой ты вышел таким же нелепым победителем, производит сильное впечатление: ты чувствуешь себя небывало живым, и это чувство не проходит долго; по дороге домой (картонные поля, надувные заправки, нарисованные кафе) у тебя возникает мысль, что ты мог бы со всем здесь справиться сам и без всяких походов за клипсами и бумагой: в конце концов, у тебя никогда не было планов купить футбольную команду или построить свой город, тебе хотелось бы прожить эту жизнь незаметно: сдать обе ногинские квартиры какой-нибудь тихой непачкотной неруси и переехать куда-нибудь на Оку, в крепкий просмоленный дом на широколиственном берегу, забрав гитары и книги; собственно, по твоим земным нуждам тебе как будто и выдали сигареты и воздушную подушку против ракла (в Вязниках не сработало, понимаешь ты, потому что к тебе подошли слишком близко), а остальное у тебя, мыслимо ли подумать, было и так. Ты с ненавистью смотришь сквозь напоенное солнцем стекло: но ты ведь и не хотел себе помощи в этих делах, ты хотел, чтобы у тебя был, само собою, не выход, но, скажем, некоторое окно