защиты, адвокат сказал, что у него к этому свидетелю нет вопросов.

— Он мог не видеть в нем свидетеля, — сказал Сарате.

— Именно это мне и непонятно. В ходе расследования под подозрение попал и отец, у него даже брали ДНК, чтобы сравнить с ДНК волос на трупе.

— Результаты не совпали.

— Но адвокат должен был задать ему хоть один вопрос. Его обязанность как защитника — перевести подозрение с обвиняемого на других людей, и отец был хорошей мишенью. Почему он ничего не спросил?

— А ты как это объяснишь? — спросил Буэндиа.

— У меня нет никаких объяснений.

— В материалах дела Лары также нет протокола допроса Мойсеса, и это меня удивляет, — сказала Элена.

— Слишком много странностей, — сказал Ордуньо.

— Или, прямо скажем, провалов, — отрезала Ческа, кладя ноги на стол.

— Думаю, пора поговорить с Хауреги, защитником М­игеля Вистаса, — сказала Элена. — Слишком многое в деле мне неясно.

Сарате вскочил как ужаленный и зашагал взад-вперед по переговорке, погруженный в свои мысли. Все уставились на него с изумлением.

— Что с тобой, Сарате? — спросила Элена.

— Я ничего не понимаю.

— Ему, похоже, надо все разжевывать, с ходу он не въезжает.

Сарате не обратил внимания на издевку Чески. Он смотрел на Элену.

— Я не понимаю, зачем мы копаемся в деле Лары, когда оно уже семь лет как закрыто.

— Затем, что в нем есть белые пятна. А в них — возможный ключ к делу Сусаны.

— Нет, инспектор. Мы должны сосредоточиться на С­усане, на ее окружении, на ее женихе, на Синтии, на цыганах, на клане Глухого. Мы не можем тратить время на дело из далекого прошлого.

— Я только хочу поговорить с адвокатом. Не более того. Это не займет много времени.

Сарате сражался бы и дальше, но ему нужен был какой-нибудь неоспоримый аргумент, а он никак не приходил в голову. Он чувствовал, как кольцо вокруг его наставника сужается, и уже не был уверен, что сможет его защитить.

Глава 47

Инспектор Бланко и Сарате припарковали полицейскую машину возле площади Куатро-Каминос и в поисках дома Хауреги пошли по улице Браво-Мурильо, где простенькие ветхие домишки соседствовали с новой малоэтажной застройкой. Этот район контрастов населяли не только испанцы, но и выходцы из всех мыслимых уголков Латинской Америки, а рядом со старинным испанским баром только что открылся китайский маникюрный салон.

На звонок ответил хриплый голос. Бланко представилась и сказала, что они хотят поговорить о Мигеле Вистасе. Дверь тут же открылась. Они поднялись по лестнице на третий этаж. Запах вареной капусты плыл за ними среди обшарпанных стен. Хауреги ждал на пороге. Добродушного вида толстяк обливался потом. Они поняли почему, когда он, отступив, пропустил их к себе. В квартире было очень жарко; ни кондиционера, ни даже вентилятора не наблюдалось. В открытое окно, выходящее на задний двор, свежий воздух почти не проникал.

— Как вам подъем? Меня он убивает. Нам обещают лифт годами, и ничего. И зачем мы, черт возьми, регулярно одобряем его установку на собраниях жильцов?

Хауреги двигался медленно и неуклюже, как хромой бегемот, потирая руками поясницу. Кругом царил беспорядок. Из гостиной, куда зашли Сарате с Эленой, виднелась кухня, а в ней — гора грязных тарелок. Стол был сплошь покрыт бумагами, некоторые валялись на полу. Рядом с ними лежала салфетка с пятном от томатного соуса, явно не первый день. На стеллажах теснились книги — в основном по юриспруденции, заметила Элена, а еще по истории, самоучители и беллетристика, причем не только коммерческая. Хауреги производил впечатление человека, который по вечерам почитывает Флобера и Кальвино.

— Мы расследуем смерть Сусаны Макайи, сестры Лары. Насколько нам известно, вы были адвокатом Мигеля Вистаса.

— Да, бедняге пришлось иметь дело со мной. Думаю, удача многое значит в жизни, а этому человеку не повезло.

— Почему вы так говорите?

— Я плохо выполнял свою работу, я был тогда не в лучшем состоянии. Я знаю, это не оправдание, но у меня были проблемы с алкоголем.

На книжных полках, а также на столике в прихожей стояло несколько фотографий суровой пожилой женщины. Наверное, матери.

— Вы действительно считаете, что не были хорошим адвокатом для Вистаса? — спросил Сарате.

— Скажем так, за годы моей карьеры у меня бывали периоды и получше.

— Обычно адвокаты не признают своих ошибок.

— Это проблема тщеславия, пусть ею мучаются молодые юристы. А я уже динозавр.

— В чем вы ошиблись? — спросила Элена.

— Во всем.

— Нет, так не бывает. На каком именно этапе судебного разбирательства вы совершили ошибку?

— Послушайте, Мигель — фотограф-одиночка, он обожал свою работу. Только и всего. Против него нет никакой конкретики. Только косвенные улики. Лара фотографировалась в его студии в день, когда ее убили, она не взяла свое свадебное платье, оставила его там. Для прокурора это стало веским аргументом. А я не сразу понял, на чем он строит обвинение. Он изобразил Вистаса безумцем, одержимым красотой цыганки, воспылавшим к ней страстью. То, что она была очень красива, нельзя отрицать.

— Думаю, отец девушки тоже был под подозрением.

— Ерунда, отец — цыган, его заподозрили из чистого расизма, полиция тут же дала задний ход и выбрала другого виновного. И ясно, что отца научили, как давать показания против Мигеля.

— Сеньор Хауреги, это серьезное обвинение, — напомнил Сарате.

— Пусть говорит, Сарате. Почему вы утверждаете, что его научили?

— Потому что после допроса он изменил отношение к Мигелю и начал говорить, что тот вел себя странно с его дочерями. Особенно с Ларой. А это ложь. Мигель застенчив, но стеснение не означает странного поведения. К тому же он любил свою профессию. И охотно работал на Мойсеса. И знаете что? Это было взаимно, к Мигелю тоже хорошо относились. Мойсес тогда только что продлил с ним контракт.

— Вы хотите сказать, что полиция заключила сделку с Мойсесом? — вскинулся Сарате. — Что с него сняли обвинения в обмен на показания против Мигеля?

— Именно.

— У вас есть доказательства?

— Нет, — простодушно признался Хауреги.

Сарате пришел в ярость. Его раздражало, как нелепо выглядит этот человек, как обильно потеет, как тяжело дышит при разговоре, жадно хватая ртом воздух. Элена жестом приказала напарнику успокоиться и продолжила разговор сама:

— Есть кое-что, чего я не понимаю. Вы сказали, Мойсес тогда только что продлил контракт с Мигелем. Но это противоречит утверждению прокурора — что Мойсес ненавидел Мигеля.

— Да, конечно.

— Почему же вы не спросили об этом на суде у М­ойсеса?

— Потому что оно того не стоило.

— Разве? По-моему, это хороший способ разрушить линию обвинения.

— Я уже говорил вам, что был тогда не в лучшем состоянии, и признаю, что мог ошибаться. Но я терпеть не могу свидетелей, которыми манипулируют. Мне казалось неправильным допрашивать отца девушки, ведь я знал, что он будет свидетельствовать против моего подзащитного в каждом ответе. Поэтому я решил не давать ему такой возможности. Я думал, что, отказавшись допрашивать Мойсеса, я всем продемонстрирую, что свидетель он ненадежный.

Сарате видел в действиях адвоката только трусость и несправедливость. Нельзя бездоказательно обвинять полицию в давлении на свидетеля, а тем более скрывать возникшие подозрения именно там, где они должны быть высказаны: в суде. Но он прикусил язык, потому что не хотел выходить из себя в присутствии инспектора. Было неудобно, жарко, грязно, в доме воняло. Вокруг лица вилась муха, и ему уже надоело от нее отмахиваться.

— Вы следите за новостями по делу Сусаны Макайи? — спросила Элена.

— Я слежу за ними издали, но с интересом. Я стараюсь держаться в стороне, у меня пошаливает сердце.

— Вам не кажется, что это второе убийство доказывает невиновность Мигеля?

— Думаю, да. Надеюсь, новый адвокат потребует