Докинз до Кентербери не доехал. Он отменил свои выступления в последний момент, не объясняя причин. Вместо Докинза Максимилиан познакомился с необыкновенным человеком – иезуитом из Польши. Добрым, благородным, мудрым священником и при этом ученым, задающим неудобные вопросы, подобно Фоме неверующему. И еще – благотворителем.

Вдобавок благодаря этому знакомству Максимилиан обнаружил в себе новую страсть. На второй день пребывания в Кентербери Яцек исчез. Нашелся он только вечером. Ночевали они в кампусе ближайшего университета, в Кенте. И Яцек взволнованно рассказал, что рядом есть небольшой аэродром, где можно «прыгать недорого». Оказалось, что это «недорогое прыгание» есть не что иное, как «прекрасный полет в пустоту на парашюте». Яцек говорил, что есть в этом что-то сродни провокации, заигрывания со смертью, когда вот так падаешь. Причем исключительно по собственному желанию. Они отправились на аэродром вместе. Максимилиан хорошо помнит страх перед первым шагом из самолета. И ту эйфорию, когда он парил в воздухе, и ту радость, которая охватила его, когда он коснулся ногами земли. Он после этого нашел аэродром поблизости от Лейпцига и теперь не мог даже вообразить, что когда-то спокойно жил без этих прыжков.

Яцек хотел поговорить с ним. Он спросил, свободен ли он завтра. Максимилиан ответил, что ночует в «Гранде» в Сопоте и что завтрашний день у него уже занят…

Яцек прервал его на полуслове:

– В «Гранде»? – воскликнул он. – Это добрый знак. Именно там изменилась история…

И он рассказал о душах некоторых вампиров, которые могут бродить по закоулкам этого отеля. Пошутил, что пугать его могут и Гитлер, и Кейтель, и Геринг, и Геббельс, и Гиммлер, и Роммель, и даже Риббентроп. Но потом успокоил, что жили там и хорошие немцы и что не стоит сильно удивляться, если он вдруг услышит голос Марлен Дитрих, например.

Яцек был величайшим романтиком среди иезуитов, которых Максимилиану доводилось знать. И единственным, кто прыгал с парашютом и писал стихи.

– А в каком номере ты живешь, Макс? – спросил он. – В 104-м? Так это же недалеко от 110-го. А там жила много лет назад Посвятовская. Это такая польская поэтесса. Когда-то она меня очаровала. Если бы она не умерла еще до моего рождения и если бы мне удалось встретиться с ней при жизни – я бы точно на ней женился и тогда ты бы со мной не познакомился. А над тобой, ну почти, в 206-м номере жил Милош. Мы о нем как-то говорили, помнишь?

Утром Максимилиан не пошел завтракать – есть не хотелось. Он на лифте поднялся на последний этаж отеля и стал медленно спускаться по лестнице вниз, не спеша прогуливаясь по коридорам. Неожиданно он увидел женщину, сидящую на полу, прислонившись спиной к стене. Она не заметила, как он подошел, поэтому испугалась. Поспешно прикрыла голые ноги халатом. Его обеспокоило, что она сидит тут одна. Вот так на полу. Брошенная. Они поговорили несколько минут о какой-то ерунде. Она бегло говорила по-немецки. Она была полькой. И была красива.

Ему нравилось разговаривать с женщинами. Больше, чем с мужчинами. Женщины всегда так стараются казаться правыми – даже когда совсем не правы. Действительно, женщины гораздо чаще спорят, чем мужчины. Но если они перестают спорить – то слушают и слышат. А мужчины, как ему казалось, только слушают, но не слышат. Потому что они все время думают о своей следующей реплике. Он и с матерью разговаривал гораздо чаще, чем с отцом. Его отец был великолепным оратором, но вот разговаривать по-настоящему он не умел. Он умел только делать доклады, в этом он достиг совершенства, и иногда допускал вопросы в конце своего рассказа или монолога.

Максимилиан общество женщин всегда любил и чувствовал себя с ними хорошо. Так называемых длительных связей с женщинами он не устанавливал. Не по каким-то религиозным убеждениям, не из-за целибата или стремления сохранить чистоту. Он, правда, всегда был более религиозным, чем его товарищи, но с какого-то момента его гораздо больше увлекала трансцендентальность веры, а не ее моральные запреты и вызванный ими страх грядущего наказания за грех. В религии его более всего восхищало и увлекало то, что можно назвать «культом любви». В этом он видел ее самый глубокий смысл. И по его мнению, речь шла не только о любви к Богу. Его больше интересовала та любовь, которую благодаря, а может быть, вопреки вере могут испытывать люди. Тут, на земле, обычные люди, погрязшие в грехе. Он именно поэтому писал в Тюбингене свою дипломную работу, посвященную теме беспримерного преследования физической любви католической церковью во времена Средневековья, а потом, в Гейдельберге, развил эту тему в своей диссертации, анализируя взгляды на человеческое либидо других ветвей христианской церкви после протестантской революции Мартина Лютера Кинга. И несмотря на то что оба его диплома были связаны с теологией, когда его спрашивали об образовании, он шутливо отвечал, что является «историком христианской сексологии».

Он прекрасно знал, что может сделать с людьми чрезмерное и неукрощенное желание, страсть. Особенно то острое желание обладать, которое часто путают с любовью, заставляющее людей давать друг другу фальшивые клятвы и обещания. Причем часто – уже дав эти клятвы другому в прошлом. Он много раз разговаривал на эту тему с людьми, которые считали, что могут рассчитывать на утешение или хотя бы на совет. Причем, что удивительно – чаще ему приходилось говорить об этом с женщинами, чем с мужчинами, хотя последние гораздо чаще клянутся в вечной любви и изображают эту любовь, чтобы получить доступ к телу женщины, а иногда и нескольких женщин сразу. Чтобы получить ответную безусловную любовь и полную отдачу.

В его жизни был случай такой безусловной всепоглощающей любви. Ее звали Мариса, и в Тюбинген она приехала из Швеции, хотя по происхождению была кубинкой. Она получила возможность учиться по линии ООН, должна была изучать в Тюбингене информатику. В Швеции у нее закончилась виза, и благодаря вмешательству влиятельной эмигрантской организации с Кубы она оказалась в стокгольмском Агентстве по делам беженцев, который вместе с ООН опекает политических беженцев. Именно Агентство по делам беженцев финансировало ее обучение в Германии и подало прошение о немецкой визе для нее. Максимилиан познакомился с Марисой в ресторане, где она подрабатывала официанткой. Его отец праздновал в этом ресторане присвоение ему очередного звания. В этот вечер она покорила Максимилиана своим смущением, своим испугом перед «неизвестным миром Германии и немцев». А еще, как он теперь думает, той самой своей сексуальностью, которая все время волочилась за ней, словно фата. Когда на следующий день во время завтрака на вилле его родителей обсуждали прошедший вечер в ресторане «Розенау», его отец с укором заметил: «А я и не подозревал, что ты производишь такое неизгладимое впечатление даже на официанток. Иногда эта латиноска наклонялась к самому твоему уху, как будто хотела исповедаться, а весь профессорский состав пялился тогда на ее голые ноги».

Максимилиан помнит недовольство и опаску, прозвучавшие в голосе отца, и грустный взгляд матери. Он помнит также, что в полном соответствии с правдой заявил: «Она не шептала мне на ухо ничего, что касалось бы твоих профессоров, она даже не знала, что ты и есть главный герой вчерашнего спектакля и виновник торжества и что именно ты будешь платить по счету, я не сказал ей даже, что ты мой отец, и представь – я не стал ей нравиться меньше из-за этого!»