Как спасающаяся от погони мошка, носилась я туда-сюда, разрываясь меж тысячью обязанностей. Все-успевающей Эмеренц не было подле, а между тем одна редакция объявлялась за другой, фоторепортеры бегали за мной по пятам. Явно готовилось что-то приятное, раньше бы на меня охотились совсем иначе, а тут – одни хвалебные рецензии. То корреспонденты звонят, то с радио или телевидения; все словно закрутилось в обратную сторону. Никогда еще моя персона не вызывала такого интереса. Начали уже на что-то намекать и коллеги; но я все не догадывалась. Но вот как-то утром – звонок из одной высокой инстанции, осведомляются обо мне… и муж высказал предположение: премия. Никогда ни до ни после – за исключением лишь свадьбы – не видела я его таким сияющим. Конечно же, премия! Ничего другого не могут значить все эти знаки внимания. Особенно этот последний телефонный звонок, вроде бы и не относящийся прямо к делу, но необычно благожелательный. Как раз середина марта уже[55], вот-вот будет и постановление. Можешь радоваться: кончились десятилетия противоборства и противостояния! Радуйся же, наконец!

Но я чувствовала только смертельную усталость. Внезапно, без всякого перехода изменившаяся жизнь, которая вынесла меня на публичные форумы, на почти непрестанное всеобщее обозрение, изматывала. Вдобавок весь домашний распорядок нарушился без Эмеренц. Как сочетать готовку, топку, уборку, кормежку Виолы, беготню в чистку и по магазинам с моим новым, бросающим взад-вперед, пусть даже приятно захватывающим дух качельным существованием в разгорающемся свете юпитеров?.. Адель вышла наконец из больницы, и мы понадеялись было, что они с Шуту возьмут на себя дворницкие обязанности Эмеренц. Но поначалу они натолкнулись на грубый отпор. Эмеренц и на Адель накричала, насколько позволяло больное горло, велев немедленно убираться вон. Но в один прекрасный день примолкла – даже вообще перестала появляться на улице. Торговавшая в своем ларьке жареным картофелем и каштанами Шуту вывесила объявление: «Закрыто по болезни» и на пару с Аделькой взялась за метлу. И в первое же утро оказалось, что они вдвоем и половины того не могут сделать, что успевала до болезни одна Эмеренц. Старуха меж тем забилась в свою комнату и пришедшему проведать ее Бродаричу крикнула из-за двери, чтобы не ходили к ней и никаких лекарств не носили: все равно не станет принимать. Врача звать тоже ни к чему, ей надо только отдохнуть. Выспится хорошенько – и встанет. Виолу тоже пусть не приводят, будет вертеться здесь и мешать. А я чтоб и не думала к ней появляться. Ни видеть, ни слышать никого не хочет. Никого, понятно?.. И меня в том числе.

Улица после исчезновения Эмеренц приобрела какой-то неузнаваемый, неестественный вид. Обезлюдела, как пустыня. Известие, что старуха не выходит и даже от меня отмахивается, пробудило у меня, однако, не сострадание или тревогу, а самую обыкновенную, примитивную злость. Ах, вот как? Не хочет видеть, не желает беспокоить зря? Какая предупредительность! И это когда меня на части рвут, каждая минута на счету, все вкривь и вкось идет и с каждым днем только хуже. Собака воет с утра до вечера, мужу нельзя выходить из-за холодов, все на мне, дел невпроворот, а надо чистоту поддерживать в квартире, потому что от посетителей отбоя нет. Как все это успеть, Богу одному известно. И в довершение без конца трезвонит телефон и осаждают репортеры. И улица тоже стала вскоре походить на растревоженный муравейник. Адель и Шуту с метлами то и дело останавливались посудачить с окрестными жильцами, которые, научась у Эмеренц небезразличному отношению к хворым, заспешили теперь к ней со всех сторон с горшками и судками. От меня она ничего не получала; открою консервы на обед, ими обыкновенно и довольствуемся вместе с собакой – а это, конечно, не питание для больной. Зато остальные оказались на высоте, с честью выдержав экзамен; только я провалилась. Ежедневно подходила, правда, к ее двери с вопросом, не надо ли чего, но дальше мое попечение о больной, которая и не притязала, впрочем, ни на что, не простиралось. Еще не открыв рта, уже думаю со страхом: вдруг попросит о чем-нибудь? Ведь и так не справляюсь; в продуктовую лавку и ту бегаешь четыре-пять раз на день: нет доставки из-за снежных заносов. Виолу таскай, самые простые вещи ищи: вечно ухитряются куда-то запропаститься; кухонные запасы пополняй: все необходимое на исходе; с сумками по скользкой улице ковыляй; словом, только успевай поворачиваться. А тут еще нашествие фотокорреспондентов. Никогда я не выглядела такой замотанной, изможденной уродиной, как на их снимках перед присуждением премии.

Эмеренц не объявлялась, двери не открывала; на стук отзывалась только раздраженной просьбой не мешать. Голос ее потерял силу, и тон изменился: стал резким, неприветливым. О вызове врача она и слышать не хотела; почему, лучше всех знала я. Приносимая ей еда дожидалась на скамейке перед дверью, и она вначале забирала ее, выставляя обратно вымытую посуду. Но потом даже за едой перестала выходить, и соседские приношения выстраивались в ряд нетронутые. Вот когда я встревожилась по-настоящему. И на расспросы стала она вдобавок отвечать невнятно, еле ворочая языком (я думала, от алкоголя, которым лечится), говоря, что аппетита нет и холодильник полон. Но я-то знала, видела ее холодильник, он не от электрического тока работал, а льда не разносили с каких уже пор. Но – как и с тем рождественским подарком – остановилась на полдороге, удовольствовавшись простой констатацией, что говорит неправду; не задавшись вопросом: чем же тогда она и кошки питаются? Может, от прежнего осталось?.. Ей же столько наносили, наверно, все между рамами, на холоде стоит. Ус покою себя таким образом – и не ломаю больше голову, меня и без того отовсюду домогались, хватало беготни. И я только предложу через дверь очередного врача, вплоть до жившего по соседству профессора – заранее зная, что воспротивится, и, удовлетворенная отказом, удалюсь. В мои переполненные делами дни ничего больше просто не вмещалось.

Тем не менее я попыталась все-таки разыскать подполковника, настолько, по счастью, не потеряла соображения: пусть хоть знает, что Эмеренц больна. Однако его не оказалось на месте, уехал по путевке; но дом отдыха назвать отказались: служебная тайна. Я сообщила сыну брата Йожи о теткиной болезни; он приехал, но допущен тоже не был, оставив у порога свои лимоны, апельсины и целую кастрюлю голубцов. В конце концов к нам зашел вечером г-н Бродарич, поинтересовавшись, отдаю ли я себе отчет, сколько, собственно, времени не выходит Эмеренц? Март на исходе; значит, две недели уже, если он не ошибается. Жильцы беспокоятся, как бы не случилось чего, если не оказать врачебной помощи, хотя бы и против ее воли. Обратил он мое внимание и на то, что туалет у Эмеренц выходит, как мне известно, в наружный холл и запирается на замок; так вот, она перестала им пользоваться: на снегу, который намело туда ветром, не видно никаких следов, только наружу ведут следы, оставляемые приходящими. Как же она свои естественные надобности отправляет? У него серьезные опасения: из-под двери уже и пахнет нехорошо. Нельзя же до бесконечности мириться с ее чудачествами, надо что-то делать – для ее же пользы. Взломать придется дверь, если ни соседей, ни врача не будет пускать. Участковый врач уже пытался к ней проникнуть, Аделька привела его рано утром, но Эмеренц прогнала обоих. Голос у нее, сказала Аделька, совсем ослаб; еле слова выговаривает. Не сделаю ли я одолжение принять участие в их акции по спасению умирающей; мы же не в Черной Африке, в самом деле. Только не откладывая, а то поздно будет.