— Одни мы с тобой остаемся, Паюшка! Как две сиротинушки! — приговаривала женщина на манер народной былины. — Улетает до городу Парижу наш ясный сокол! — в такт движениям утюга продолжала «плач» новоявленная «Ярославна». — Некому нас, бедных, приголубить, никто нам косточку не даст! — объединилась плакальщица вместе с «меньшим братом».

Белоснежный песик слушал свою хозяйку, склоняя лобастую мордашку с длинными волнистыми ушами то к правому плечу, то к левому. Дескать, говори, говори, я все понимаю.

Но тут телефонный звонок прервал Верины «плачи».

— Вера Алексеевна? Вас беспокоит Римма Карповна!

— Слушаю вас.

— Лобоцкая, директор музея, — уточнила та.

— Я узнала. Вы же недавно были замдиректора? — Тон психотерапевта был нейтральным, но про себя Вера заметила: «Стремительная карьера на костях предыдущего поколения».

— Меня сегодня назначили, приказом по министерству… Господин Горячий отстранен, потому что у нас в музее случилось… Э-э… В общем, ночью погиб человек, — скорбно пробормотала трубка.

— Как?! Кто погиб? — Вера села на диван и сосредоточилась.

— Режиссер один… Я, собственно, вот по какому поводу звоню… Мое руководство… Высшее руководство, разумеется, хотело бы как-то оптимизировать ситуацию! Ну, вы понимаете?

— Нет. Не понимаю.

— Господи, ну это же пьяному ежику понятно! В Министерстве культуры недовольны сложившимся положением! — Раздраженные флюиды, казалось, сейчас раскалят серую трубку телефона докрасна.

— Госпожа Лобоцкая, успокойтесь. Я не пьяный ежик, так что объясните цель вашего звонка. Иначе, боюсь, разговора у нас не получится.

Ледяное спокойствие Лученко подействовало на Римму так, словно она засунула голову в морозильник. Она инстинктивно потерла замерзшее ухо.

— Вас ведь делегировал господин Чепурной разобраться в тех неприятностях, которые буквально подкосили весь наш коллектив.

«Кого-кого, а тебя явно не подкосили. Скорее наоборот. Вон как ретиво прыгнула в начальство! Не выношу, когда говорят на этом чиновничьем канцелярите: „делегировал“, „сложившимся положением“, „оптимизировать ситуацию“. Такие, как эта Римма, в простоте слова не скажут!»

— Олег Аскольдович действительно попросил меня помочь. Я работаю. У вас ко мне все?

— Как все? Как все? У моего руководства к вам масса вопросов! Что вы узнали? Что выяснили? Вы обязаны доложить! И вообще, никого больше и искать не надо! Это Маркофф убил Гаркавенко, а теперь сбежал. Наверняка он и Запорожцева убил! Пробрался ночью в музей на съемки видеоклипа…

— А что, в музее по ночам видеоклипы снимаются? Замечательная просветительская работа! — издевательски сказала Вера. — И надо же, как легко беглый разыскиваемый американский бизнесмен проникает в ваш музей! Охрана, значится, у нас спит? А ваше великое руководство в курсе?

В трубке задохнулись от возмущения.

— Это наше право — делать в музее все, что хотим!

— Отлично. Вот и делайте, что хотите. Я не подконтрольна ни вам, ни вашему руководству. Будьте здоровы, — закончила разговор Лученко, нажимая отбой.

«Какая редкая мерзавка! — прорычала Лобоцкая, отбрасывая от себя дорогую коробочку мобильника. — Витольд приказал мне все выяснить, но это же совершенно невозможно! Она просто мерзавка какая-то! Пусть сам с ней разбирается».

Римма набрала хорошо знакомый номер и пять минут беспрерывно жаловалась на эту «редкостную стерву». Наконец, ее покровителю надоело слушать злобное жужжание. Он решил: «Я сам с ней поговорю».

Не иначе как сглазили городской музей! Прямо напасть какая-то на учреждение культуры. Вот, снова случилось невероятное и непредвиденное: погиб человек. И опять ночью. И опять-таки во время так называемого мероприятия! Да кто их, черт возьми, разрешает?! И человек-то погиб не последний в шоу-бизнесе. Хотя, казалось бы, какая разница — где погиб, кто… Жил человек, работал, чего-то пыхтел и старался, что-то о себе воображал. А теперь его нет. Лежит на полу и не шевелится. Но это для близких, наверное, все равно где. Для них горе — оно и есть горе. Зато для руководителей культуры, для дирекции музея — не все равно. Потому что должен же теперь кто-то отвечать.

А ведь как все пафосно начиналось!..

Артур Запорожцев, известный клипмейкер, этой ночью снимал в музее ролик двадцатилетней певицы Франчески. Вообще-то в жизни ее звали Лена Морозова. Но кто запомнит такие имя и фамилию? Поэтому она придумала себе гордое сценическое имя Франческа. Правда, вся съемочная группа и даже спонсор, на чьи деньги снимался клип, называли ее просто Франя. Имя Франческа с юным современным существом как-то не сочеталось.

Запорожцев не признавал никаких сценариев. Сценарий рождался в его воображении сразу при личном знакомстве с исполнителями попсы. Хорошенькая Франческа была похожа на ожившую куколку Барби: точеная фигурка, длинные платиновые волосы, круглая попка и торчащие грудки. Идеальная стоматологическая улыбка Франи напоминала кукурузный початок молочно-восковой спелости. Артур только глянул на Франю, как сразу понял: песня «Алмазные слезы» хорошо покатит на фоне богатых интерьеров музея. Пусть спонсор проплатит дирекции столько, сколько запросят, но Артур видел этот клип только на фоне истории, написанной Дюма-папой, известной широкой публике как «Три мушкетера». Не иначе. Его идея была такова: Франческа — французская королева. Вокруг нее, как пчелы, роятся мужчины: король, д’Артаньян, кардинал, всякие там придворные. Но любит она одного Бэкингема. Из глаз ее текут алмазные слезы, как те бриллиантовые подвески, подаренные английскому любовнику…

Образ французской королевы мгновенно зажег Франческу и ее спонсора. Французский зал музея превратили на время съемок в королевскую опочивальню. Зал эпохи рококо, хоть и был уставлен вещами аристократов прошлых эпох, такого обилия золота еще не знал. Банкир, покровитель певицы, предоставил для создания покоев королевы свою личную мебель из коллекции «Коломбо Стайл». Чтобы уж точно было а-ля Версаль, решил он, и пусть арабские шейхи сходят с ума от зависти при виде королевского сияния. Короче, шика и блеска дали! Посреди зала разместилась огромная, белая с золотом кровать. Над ней расцвел всеми оттенками золотого парчовый балдахин. Рядом образовалось огромное трюмо, тоже сплошь покрытое самым что ни на есть настоящим листовым золотом с кренделями и украшенное стразами Сваровски. Пуф из той же золотой парчи стоял между кроватью и трюмо. Все вместе лучилось таким нестерпимым золотым сиянием, что даже видавший виды Запорожцев присвистнул, когда интерьер подготовили к съемке.

В позолоченном кресле восседала певица. Уже в гриме, в белом накрученном парике, с черной бархатной мушкой на груди и такой же — над пухленькой верхней губкой. На ней переливалось розовое атласное платье с таким декольте, в котором можно было рассмотреть все анатомические подробности Франческиного организма.