скачок колес вызывал хор стонов, который доносился до них из кузова – обескураживающее напоминание о неотложности их задачи.

– Как далеко, по-твоему? – спросила она Констанс по прошествии долгих минут, молясь Богу, чтобы человек, сидящий на сидениье между ними, не услышал тревоги в ее голосе. Но он никак не отреагировал, и понять, заметил он ее волнение или нет, было невозможно.

– Трудно сказать. На этой машине ведь нет счетчика пробега?

– К сожалению.

– Так посмотрим, узнаем ли мы местность. Фермерский дом там, справа – ты его помнишь? Он стоит под таким странным углом. Не могу понять, почему он до сих пор не упал.

– Констанс, – многозначительно заметила Лилли, едва не скрипя зубами. – Мы тут не для того, чтобы любоваться красотами ландшафта.

– Успокойся! Я помню эту дорогу. Мы тогда проехали всего несколько минут от лазарета до этого места. Так что мы почти у цели.

Констанс была права. Машина рядового Джиллспая, ехавшая впереди, скрылась за поворотом дороги, проехала мимо разрушенного дома, который в других обстоятельствах выглядел бы довольно комично, а дальше, всего в нескольких сотнях ярдов, находился полевой лазарет.

– 22 –

«Я здесь, а потому я могу внести свой вклад в общее дело. Как вы и говорили».

Он лежал на кушетке уже больше часа и не мог уснуть, хотя отчаянно устал. Как ни старался Робби, ему не удавалось стереть из памяти слова Лилли. Или выражение ее лица, когда она смотрела на него. Она была права: это он поощрял ее желание вступить в ЖВК. Почему же он теперь возражал ей?

Ответ лежал на поверхности, и Робби стыдился его. Он боялся. Он давно, очень давно так не боялся.

Жестокие видения не давали ему покоя: снаряд разбивает ее машину на дороге к перевязочному пункту. Она становится жертвой газовой атаки на перевязочный пункт, немецкая диверсионная группа прорывается через линию фронта и совершает налет на ППП или даже на Пятьдесят первый. Такое случалось и раньше вдоль линии фронта.

А потом были ужасы, с которыми Лилли придется сталкиваться каждый день. Он описал их со всей возможной наглядностью, на какую отважился в тот октябрьский день в кондитерской. Но никакой рассказ не мог передать весь ужас страданий, отчаяний и бесконечных утрат, в который погрузятся она и ее подруги.

И в то же время он никогда не испытывал сильной озабоченности судьбой тех женщин, с которыми работал, впрочем, ни одна из них и не приветствовала бы таких сантиментов. Они находились здесь, чтобы делать свое дело, чтобы приближать победу, и у них не оставалось времени на то, чтобы занимать голову старомодными представлениями о так называемом слабом поле.

Пришло время честно признать ту роль, которую он сыграл в этом деле. Это он поощрял ее желание поступить в ЖВК. Да, черт побери, он ведь даже расхваливал ее способности в рекомендательном письме старшему администратору корпуса.

И теперь она приехала сюда, и что бы он ни сказал и ни сделал, изменить это уже невозможно. Он должен принять случившееся. Заставить себя принять случившееся. Так почему же ему не использовать этот поворот судьбы с благодарностью? Как дар, простой и чистый. Дар времени, которое он проведет с Лилли.

Он сможет видеть ее лицо каждый раз, когда они будут встречаться в столовой или в приемной палатке. Он сможет, не привлекая к себе внимания, разговаривать с ней, сидеть время от времени с ней за чашкой чая.

– Капитан Фрейзер? Извините, что беспокою.

Это был рядовой Диксон; скорее всего старшая медсестра отправила его по палаткам будить врачей.

– Который час?

– Почти половина десятого. Вы нужны в операционной, сэр. Только что привезли первую партию раненых.

– Спасибо. Сейчас буду.

Робби сел, свесил ноги с кушетки и начал зашнуровывать ботинки и краги. Он не ел, не спал, не мылся, и ему надо было оставаться таким – усталым, голодным и небритым – еще много часов.

Он будет работать, пока в приемной палатке не останется ни одного раненого, потом поест. Он умоется, может быть, теплой водой, если цистерны к тому времени еще не опорожнят, потом побреется.

А потом – ему придется быть осторожным; он не хотел, чтобы у нее начались неприятности – он найдет Лилли, извинится и наладит с ней отношения.

Когда впереди показался лазарет, Лилли облегченно вздохнула, чуть ослабила хватку руля, и тут же колесо «Форда» наскочило на камень, спрятавшийся под дорожной грязью. Из кузова до нее донеслись жалобные стоны – укор за секунду рассеянности.

Теперь дорога стала чуть ровнее, и она увеличила скорость, когда приблизилась к палаткам и навесам лазарета. Машина рядового Джиллспая уже остановилась, и она увидела Бриджет и Анни, которые стояли с мрачным видом, пока санитары и медсестры делали свое дело.

Лилли остановила машину; не успела она заглушить двигатель, а брезентовые клапаны на задней части кузова уже оказались распахнутыми. Пока они с Констанс помогали сидевшему между ними солдату спуститься на землю, санитары вынесли из ее машины все носилки, и теперь вокруг раненых суетились врачи и медсестры.

– Нам нужно поторопиться, дамы, – сказал рядовой Джиллспай. – Мы должны вывезти всех раненых, которых видели на ППП, только потом можно будет передохнуть. Я возьму третью машину, так что у вас сегодня утром будет дополнительная подмога.

Вскоре они тронулись в обратном направлении. Еще один груз носилок, еще один тихо страдающий солдат, которого они посадили на сиденье спереди, а потом путь в лазарет.

И опять.

И опять.

Когда они взяли последнего раненого из ППП, солнце уже клонилось к закату. Билл жизнерадостно попрощался с женщинами из ЖВК, сказал, что ждет их с рассветом.

– Они стараются не выносить раненых с передовой до наступления темноты, – объяснил он. – Слишком опасно. Большинство поступает к нам ночью. Так что постарайтесь приехать к нам с рассветом. Или даже раньше, если сможете.

Лилли кивнула, она слишком устала, чтобы ответить, и включила первую передачу. Совсем недавно – сегодня утром – эта дорога, изрытая выбоинами, была ей незнакома, как поверхность луны. А теперь? Теперь она знала каждую воронку, каждую яму, каждую треснувшую ветку и разбитый камень не хуже, чем комнаты и коридоры Камбермир-холла.

И «Форд» она воспринимала теперь как своего старого друга. Прежде всего, водить его было легче, чем «Кроссли», и он не демонстрировал удивительных выходок, свойственных «Кроссли». Лилли решила, что его нужно наградить именем.

– Я думаю, его нужно назвать Генри, – сообщила она Констанс. В этот рейс между ними, к счастью, не сидел