– Ты хочешь жить? – спросил мягкий, похожий на правого сержанта, голос. – Или ты хочешь умереть?

– Я не знаю, – устало прошептал он. – Я хочу, чтобы не болели ноги.

Выстрела Ричардсон не услышал, но ноги болеть и впрямь перестали.

Эл спала, привалившись к мешкам. Посапывала, как ребенок. И лицо у проститутки было тревожное, словно ей снился какой-то странный сон, подозрительно похожий на кошмар, хотя ничего кошмарного еще не приснилось.

Слава поворошил угольки в костре и поставил на них несколько банок с тушенкой. Тушенку нашли в палатке. Там же была рация, пара коробок с патронами и запас еды на неделю из расчета на семь человек. В палатку они залезать не рискнули. Лучше на свежем воздухе спать, но к пулемету поближе, чем не проснуться.

Трупы оттащили в палатку. Туда же перенесли и тех, которых постреляли в перелеске. Все шло не так плохо. Только машина оказалась к дальнейшему путешествию не пригодной. Два колеса изрешетило так, что залатать их уже было невозможно. А единственную запаску Слава потерял еще полгода назад, когда прорывался через городок, в котором творился настоящий беспредел.

– Э-эй! Дядька, ты баночки-то доставай, а то зажарятся, – вывел из задумчивости голос Анри.

Слава начал потихоньку выуживать консервы из костра. Анри некоторое время наблюдал за его потугами, наконец сподобился помочь. На место вернулся уже с жестянкой тушенки. Морда у француза была довольной. Даже когда начал доставать ножом из раскаленной банки куски горячей тушенки, умудрился сохранить на лице выражение простой житейской радости.

То ли банка ему досталась чересчур горячая, то ли еще что, но первый же кусок тушеного мяса ожег рот, и дальше вкус уже почти не чувствовался. Зато желудок, начав наполняться, принялся урчать, будто требовал еще.

Анри тем временем откинул опустевшую банку, облизал нож и растянулся на земле.

– Какая ночь, – выдохнул француз почти мечтательно. – Какие звезды!

– Ночь как ночь, – Слава быстро глянул на Эл, девушка спала. – Ты что-то сказать хотел? Так говори, она спит и не услышит. А больше тут нет никого.

– А эта? Звезда стрельбы из автомата по движущимся и неподвижным целям?

Вячеслав пожал плечами:

– Она по лесу бродит. Не то разведка, не то прогулка. Черт ее знает. Говори, что хотел.

Анри помялся, что было для него удивительно, посмотрел на Славу снизу вверх. Заговорил так, будто кидался головой в омут:

– Скажи-ка, дядька, ты не передумал?

– Не передумал что? – уточнил Вячеслав невозмутимо, хотя догадался, о чем речь.

Француз тоже уловил это понимание, тут же насупился:

– Не валяй дурочку, дяденька, все ты прекрасно понял. Мы зашли слишком далеко. Американцев видел? Думаешь это случайность? А я вот думаю, что мы лезем в такие дебри, в которые лучше не соваться. Опасно играть в чужие игры, по чужим правилам. Особенно если ты, не зная правил, лезешь в высшую лигу и игра идет не на деньги, а на жизнь.

– Сколько патетики, – пробормотал Слава набитым ртом.

Он наконец совладал со своей порцией тушенки и бросил жестянку в костер. Внутри банки вспыхнуло пламя и жесть начала быстро чернеть.

– Никакой патетики, – огрызнулся сутенер. – Просто сомнение. Оно действительно нам надо?

– Оно надо мне, – ответил Слава. – Вас я за собой не тяну, можете уходить.

– Ты не понял, – огорчился француз. – Я не о том. Я же сказал, что пойду с тобой до конца – значит, пойду. Девочки тоже. Жанна получила приказ от своей сумасшедшей тетки, это для нее важно. А Эллочка-проституточка не то втюрилась в тебя, уж прости, не пойму за что, не то у нее есть еще какая-то причина, о которой мы с тобой и не догадываемся.

– Какая причина? – насторожился Слава.

– Не знаю, – пожал плечами француз. – Я много думал об этом. Еще раньше думал, когда она с тобой убежала. И так ничего внятного и не изобрел. Не сходится у меня что-то с ней. Не хватает какого-то звена в цепочке, – француз резко оборвал себя, отмахнулся не то от мыслей, не то от Славы. – Но я не об этом. Ты скажи вот что, ты уверен, что надо лезть во все это? Еще не поздно повернуть обратно.

– Вспомни своего Борика, – заговорил вдруг Вячеслав. – Неужели его смерть для тебя ничего больше не значит? Вспомни родителей.

– Те, кто виноват, уже наказаны, – тихой скороговоркой откликнулся француз. – Убивать президента ради собственной обиды я не собираюсь.

– Так и я не собираюсь. Я понять хочу. Зачем все это? Для чего? Ведь добивался же он чего-то, ведь не от скуки же он так со страной поступил.

– Про вождя мирового пролетариата когда-то говорили, что он немецкий шпион, – ни к кому не обращаясь, задумчиво протянул француз.

– Намекаешь на американцев? Плохо мне верится, что президент, какой бы он ни был, был американцем. А потом, чего гадать? Дойдем до президента и спросим.

Анри поднялся с места, на роже француза почему-то играла задорная улыбка:

– Знаешь, почему ты беспредельщик, дядька? Не потому, что для тебя закон не писан, нет. А потому, что ты не чувствуешь ответственности.

– За что?

– Не «за что», а за кого. Помнишь полудетскую сказку про маленького принца? Мы в ответе за тех, кого приручили, дядька.

– Я даю право выбора, – с нажимом повторил Слава. – Я не держу, можете уходить. Это мое дело.

– Ты держишь, дядька, – спокойно ответил сутенер. – И ты активно не хочешь в этом признаваться. Даже себе, потому что это накладывает на тебя обязательства, от которых ты пытаешься отгородиться. Тебе неудобно замечать, что ты уже давно не один и ответственность несешь не только за себя. И ты не замечаешь этого.

Анри встал и молча пошел к черным в ночной темноте деревьям.

– Ты куда? – окликнул Слава.

– За грибами, – хихикнул француз. – Не дрейфь, дядька, я вернусь.

Слава кивнул, словно получил подтверждение каким-то своим мыслям, и вперил взгляд в костер. Языки пламени весело вылизывали черную от копоти жестянку из-под тушенки.

Черненькая! А ведь была такой чистенькой, светленькой. Как же все просто и сложно. Как черненькое быстро становится беленьким, а беленькое черненьким. И всю жизнь так. И не бывает, чтобы человек беленький вдруг стал черненьким. Это беленькое и черненькое – оно все наносное. Краска. Можно взять кисть и перекрасить, можно смыть растворителем, можно посмотреть сквозь цветные стекла очков, наконец. Черненькими и беленькими делают человека не только и не столько его поступки. Черненьким или беленьким делают его окружающие, которые трактуют поступки по-своему. Черненьким или беленьким его делает собственное отношение к сделанному. И еще многое помогает раскрашивать человека в какой-то цвет. А какой он на самом деле? Какого цвета человеческое существо? Душа человеческая?