Позже у Делеза она прочла про «тело без органов». Пластика пространства без подробностей. Все без ничего, чувствование без того, что чувствуется. Молчание без того, что молчит. Обещание без того, что обещано.

Беленая трансформаторная будка в глубине как античная гробница.

Ярко-синие двери кирпичного гаража.

Свет был ее сокровищем. Ради него она выходила из дому, когда могла не выходить, ради него шла туда, куда шла. Он давал полноту всему. Он восполнял объем и просто восполнял: так что ничего уже было не нужно для того, чтобы все было. Просторный апрель с пыльно-светлыми стволами. Порой, начиная движение по маршруту, она боялась, что сердце не выдержит. Это огромно, говорила она себе, глядя. То, на что глядела и что видела, но не могла рассказать.

Стоя на литургии в солнечный день, она взглядывала, нарушая свой же запрет, туда, где от вдавленного глубоко с толстую, XVIII века стену окна, от его косой решетки распластывается свет. Раму наполняет сияющий трепет улицы. И она чувствовала, что рвется туда, наружу, желая одновременно и оставаться внутри.

Однако она чувствовала, бывало, чаще на всенощной, чем на литургии, что она тут, где и надо ей быть, что здесь – ее место.

Ей так хотелось, чтобы Он вмещал все: бессмысленное, человеческое, каждый миг умирающее, уносимое, жалкое, хрупкое, никчемное. Освещенная светом кирпичная стена была вечной. Так же как освещенный светом тротуар с голубями. Так же как тонкие мартовские стволы, светом скопированные на прошлогоднюю траву склона, отражения собственных теней. Деревья цвета перезимовавшей земли и земля цвета зеленоватой коры. Но видишь их и не их. Так же как идущие люди, идущие, срезающие путь от метро, вереницей, по клочку покатой земли, под деревьями. Свет показывал Рай. Ей не хотелось верить, что мир малых событий, мир мгновений враждебен Христу, потому что – не Он. Бессловесную красоту приходящего, преходящего, но не тленного. Ей хотелось, чтобы святого. Однажды, закрыв глаза, она увидела серебристый блеск. Это был блеск рыбьей чешуи на солнце. Чудесного улова апостолов тогда, когда Христос велел им снова закинуть сети. Слепящий блеск чешуи и не видимых ею улыбок, счастливого смеха.

Она кляла себя за то, что аскезе все в ней противится, что всякое принуждение режет ее по живому именно тем мечом.

Ей хотелось бы ощущать Его как-то иначе, но она ощущала Его как жгучее призывающее «надо». Ее неофитским «вопросом к Богу» был не хрестоматийный как же Он допускает (цунами, экономическое расслоение, детский рак). Нет, ее неофитским вопросом был вопрос, как возможно отвергнуться и отречься. Отвергнуться себя, отречься от мира, от не необходимого для спасения. Отвергнуться себя и значило отречься от мира: то, что она видела, и было ею, а она была тем, что видела. Для спасения совсем не необходимым.

Не любить ни мира, ни того, что в мире. Но мир, она знала, состоит не только из плоти. Свет, ранней весной убегающий, всегда на несколько шагов впереди. Трамваи, выезжающие с разворотного кольца. Ей казалось, что красота некоторых этого мира составляющих не плотская, а духовная, но видимая во плоти.

Ради чего в ней Христос принял смерть? Ради той ее, в которой живет нежность к миру и мир, молящий о нежности. Искупил ли Он тогда все это? Освятил ли Он и неглавное?

Продать все, все неглавное ради главного. Сделать свою жизнь не своей, лишить себя жизни, отдать ее другим без остатка. Чем она дорожила настолько, что не могла поступиться? Явно чем-то ничтожным. Ей дано так много, давно пора отдавать другим.

Вместо ненависти к своей жизни она чувствовала желание любить еще больше, и не только свою, а все, что перед нею проходит и сквозь что проходит она. На голос: не пустое ли это все? – она выставляла голос, заявляющий: нет.

Если вопрос об отречении от мира, выросший, как она теперь считала, из неразборчивого чтения аскетической литературы, понемногу и незаметно был отвечен и отпустил, то вопрос об отвержении себя отпустил лишь на длину поводка-рулетки. Участвуя в благотворительных проектах, она разматывала его до упора, и чувство вины едва за ней поспевало. Чувство вины от того, что держится за свою жизнь, вместо того чтобы потерять ее. От того, что до сих пор не стала волонтером на постоянной основе, не ушла в социальное служение, с которым соприкасалась через людей, ушедших в него. Ей было стыдно перед ними, что она до сих пор не одна из них.

Она была счастлива только в те минуты, которые принадлежали ей – и больше никому. Значит, она не идет за Ним. Значит, не все – для Него. Ей хотелось быть для Него собой, ей хотелось быть для Него такой, какая она есть. Но такая, какая есть, она была не нужна Ему.

Светлый проезд? А где это?

«Как ты сказал?» – переспросила мама, услышав от меня, ведь это я занимался обменом, такое нигде, казалось бы, не воплотимое наименование.

Менялась супружеская пара: ему лет семьдесят, она где-то на двадцать моложе. Бывший служащий. Только-только перенес второй инфаркт. Помимо того что больше не мог подниматься на четвертый этаж, ему, как она считала, мешали спать (ей нет) поезда, проносящиеся в нескольких метрах. Как раз напротив станция Покровское-Стрешнево, но в парк не пройти через промзону. Так что первый этаж в самом центре – это идеально. Конечно, ее тянуло в центр: там еще дальше будет больной, утихомирившийся супруг.

Так мы с матерью поселились в Светлом проезде. Помню первый вечер в Светлом проезде, это был июньский вечер, мы с матерью вышли пройтись между домами. Слышно: постукивал трамвай. Свет под деревьями. Это его было слышно. Свет на листьях. Невидимый трамвай. Листья и есть тот звук, и трамвай и есть свет. И если что-то болит, если тревога, то это не важно. Важно – Светлый проезд. Он – чувство. Чувство, которое чувствует само себя. А я лишь понимаю. Вижу. Я не научился чувствовать. Я научился понимать чувства. И находить их там, где их никто не находит.

И если вина, то это – сейчас – не важно. Я не знаю, как объяснить.

И если вина.

Как же ты говоришь, что не научился чувствовать? А любовь?

Но любовь не чувство. Какое же это чувство – любовь?

Я никогда не вспоминал, потому что вспомнить мог только то, чего не перенес бы.

Проездом он поименован будто в насмешку. Железнодорожные пути замыкают квартал в клин, отрезая от парка,