Остров выглядел небольшим. Конусообразный — вероятно, бывший вулкан, что вынырнул из моря, изрыгая лаву, отчего вокруг образовались мелкие заливы и рифы. На карте в буклете Майка отель, вопреки реальности, занимал непропорционально много места. Овальная береговая линия заканчивалась на востоке длинными щипцами залива, оберегавшими эту часть острова от внезапных перемен морского настроения. Несколько нарисованных домиков и название — здесь была еще какая-то рыбацкая деревушка, хотя верилось в это с трудом. Проложенный красным пунктиром прогулочный маршрут — по периметру. Внутри — гладкий зеленый цвет, не тронутый ни буквой, ни рисунком. Остров, оказывается, существовал только по краям.

Вторая карта изображала небольшой архипелаг — десяток островов, в основном небольших, скалистых и необитаемых. Только два из них цивилизованные (так выразился хозяин: «цивилизованные») — остров Майка и второй, самый крупный и самый роскошный. Сейчас, ночью, она видела его со своего места. Очерченный огнями — одни были геометрически выстроены вдоль фасадов двух огромных современных отелей, другие — хаотические, мерцающие, раскачивающиеся; наверное, пристань.

Через некоторое время появился хозяин, этот Майк, и бесцеремонно подсел к ней на краешек дивана.

— К сожалению, чая у нас тут нет. Никто не заказывал, я и перестал возить с материка. Сезон уже кончается. Но я могу подать кофе. А чай завтра велю привезти. Скажите, какой вы любите, черный или зеленый? Китайский или индийский?

Она сказала, что черный, китайский. Хозяин улыбнулся. Минутку помолчал.

— А мальчик — сколько ему лет?

— Одиннадцать.

— Похож на девочку. Волосы длинные.

Она спросила про огни, которые, казалось, плыли по воде — далекие, едва различимые.

— Это пароход с туристами. Видите отели на острове? Там есть бассейны и кондиционеры.

Он сказал, что корабль заходит туда раз в три дня. Привозит одних пассажиров и забирает других. Потом как можно медленнее, самым кружным путем плывет в сторону Сингапура. Это все из-за казино. Чтобы было побольше времени насладиться запретным плодом. В Сингапуре азартные игры — вне закона.

Ночью она почти не спала. Остров шумел. Откуда-то сверху доносилось чавканье, печальный плач ночных птиц. Женщина засыпала на несколько мгновений, потом просыпалась от внезапного топота, шелеста, пробежек трусцой по крыше домика. Прямо под ухом раздался треск, словно очередь из игрушечного автомата. Она в испуге села, звук убежал по стене и замер. Она зажгла свет и, преисполнившись вдруг отвращением, принялась осматривать свое разгоряченное полуобнаженное тело. Насекомые, ящерицы, скорпионы. Прикосновения стремительных конечностей. Беззащитность спящего, детский страх перед уховерткой.

Мальчик спал в одних трусиках, раскрывшись — тонкая простыня была как тяжелое одеяло. Кожа блестела, казалось, от нее исходит пар. Дыхание навязывало ритм темноте, попрятавшейся по углам от поддельного света маленькой лампы.

Она закурила сигарету, но слишком густой воздух не хотел смешиваться с дымом, было трудно дышать. Краем глаза заметила какое-то движение на стене, но не успела повернуть голову — там уже ничего не было. Ничего, но на сетчатке все же отпечаталась какая-то картинка, смутная, размытая. Неизвестно что. Ничто.

Она достала из рюкзака первую попавшуюся книгу, одну из тех нескольких, что таскала с собой по миру. Спокойный рассказ о северном городе, вечно влажном, дождливом, холодном, ветреном. Улицы выходили там прямо на каналы, соединяющие город с морем, набережные поскрипывали от брошенных на произвол судьбы портовых кранов, стук шагов отдавался на блестящем обледеневшем тротуаре. Она начала читать с середины, лишь бы остановить на чем-нибудь взгляд, отвлечься от ночи — ведь повесть эту она уже знала. И, читая, поняла, что ей нет дела до рассказывавшейся в книге истории. Значение имело скорее обилие хорошо знакомых предметов, серебряных ложечек, латунных водопроводных кранов, фарфоровых чашек — благодаря им она постепенно успокаивалась.

К ней приплыла зима. Мягкость зимних сумерек, водянистость утра. По мостовой далекого северного города застучали шаги, ожили воспоминания о шершавом прикосновении шерстяного пальто. Она заснула, раскинувшись среди привычных предметов, которые вдруг выросли в ней, образовав в просвечивающем деревянном бунгало какой-то антимир, альтернативный, робко существующий с изнанки, под спудом, под ногами, перевернутый. Он не простирался ни влево, ни вправо, ни на восток, ни на запад, но уходил в глубину, под землю, и потому казался темным, словно царство Гадеса, словно засыпанные катакомбы, холодные и сырые, сооруженные из липких мыслей, навязчивых воспоминаний.

Большой плоский город, поблескивающий под тонкой ледяной глазурью, которая покрывает крыши и улицы. Запах камня, кирпича и бензина. Пожалуй, искусственный, синтетический. Усиливающийся по вечерам, словно днем сторонится света и прячется в подвалах. С деревьев опадают последние листья, их золотая роскошь моментально превращается в бурое месиво, несмотря на солнце — последний солнечный день перед зимой. Люди рассеянно затаптывают их.

Что-то ее беспокоит — может, замерзли ноги в слишком легких сапожках, а может, болит зуб или заложен нос? С солнечной стороны подъезжает такси, она садится, машина трогается — раковина движется по дну океана. На остановках она видит людей, щурящихся на солнце, что отражается в стеклах витрин и автомобилей, вспыхивая ослепительными беззвучными взрывами. Размеренное движение, человеческие потоки, струящиеся под высоким небом, всем и каждому обещающим бездну времени.

Она просит водителя переехать через канал и свернуть в ту тенистую улицу, обсаженную каштанами. И остановиться — вот здесь. «Мне надо подождать одного человека, мы договорились», — объясняет она таксисту, который послушно тормозит, явно сомневаясь, что этот кто-то придет. Возится с радио.

Улица мощеная, у края тротуаров расцвеченная желтыми и красными листьями. По обе стороны — отступившие в сады дома. Она смотрит на один из них, в темные окна. Представляет, что могла бы его увидеть, — так и думает: «он», не позволяя мыслям скатиться к имени. Иначе она немедленно принялась бы его звать, более того — подняла бы камешек с этой каштановой улицы и бросила в окно, а может, сразу пошла бы к дверям, пробежала два этажа и постучала, подергала за ручку. Она опасается, что и в самом деле поступила бы так, поэтому вынуждена сидеть в машине, глядеть на равнодушный дом сквозь стекло и думать «он» — что означает и теплое волнение внутри, приятное шевеление в животе, очень уютное, и радость от возможности побыть вместе в одном времени и пространстве, и бессильную свинцовую тяжесть, словно падаешь, потеряв равновесие. И внутреннее рыдание, сдавленный скулеж, сжавшийся где-то внутри в темный шершавый шарик.

Когда-то, в детстве, она видела такие шарики, разложенные на горячих камнях. Комочки из шерсти, мелких косточек и коготков. Старательно изготовленные доказательства чьей-то невиновности. Это «погадки», сказала мама. Совы избавляются от того, что не в состоянии переварить.