class="p1">Единственный, с кем я хотел и пытался найти контакт, был Эдуард Хлысталов. Раз в несколько дней я звонил ему по телефону, договаривался о встрече и спрашивал, как продвигается очередное расследование. Поначалу тот относился к моим расспросам рассеянно-равнодушно, советовал не беспокоиться, заверял меня, что все идёт своим чередом. Но, после того как я потревожил его в четвертый или пятый раз, он начал проявлять признаки раздражения, и я счел за благо оставить человека в покое и подождать.

Я без конца перечитывал переписку профессора и литературоведа Сахарова и доктора Захарова – врача у Булгакова. Что-то в нем было такое, что завораживало меня. Похоже, подкоркой я стал улавливать некую суть, скрытую в эпистолярных текстах, но осмыслить ее, увы, не мог. Я погружался в иное измерение, подчиняющее меня себе и отнюдь не иллюзорное, а напротив, куда более реальное, чем привычный для меня мир, куда более реальное, чем мир СВР. Часто я просыпался среди ночи оттого, что в моей голове эхом звучали слова Хлысталова: «Это не презент, а если и презент, то в ином смысле слова… Отныне на вас ложится серьезная, возможно, даже опасная для жизни миссия».

Хлысталов также стал объектом моего изучения. В Ленинской библиотеке я нашел его автобиографическую книгу «Убийство в Англетере». В ней Хлысталов не только повествовал о расследовании странного самоубийства поэта Сергея Есенина, но и рассказывал о расследовании гибели священника Гапона, поэта Николая Гумилёва, маршала Тухачевского. Докопаться до истины было его всепоглощающей страстью.

Еще в отрочестве Эдуард Александрович увлекся творчеством Булгакова и заинтересовался его биографией. Впоследствии он даже организовывал исполнение Булгаковских произведений для широкой публики, привлекая артистов, музыкантов, историков.

Тема Булгаков навела меня на новую: собрать как можно больше сведений не только о рано ушедшем великом писателе, но и о тех, кто был болен литературой и драматургией Булгакова и им самим. Но главная моя задача оставалась прежней: разобраться с самим феноменом Михаила Афанасьевича.

Пришлось перемежать часы сидения за компьютером с частыми вылазками из убежища. В поисках информации я выбирался из квартиры и сновал по городу, рискуя «засветиться», то есть нарваться на знакомых. Том за томом «прочесывал» я покрытые пылью стеллажи Ленинской библиотеки, часами просиживая в душной читалке Булгаковского музея, зарываясь в минувшую эпоху, по крупицам выбирая сведения о Булгакове. И понял, что машина мифотворчества и лжи была запущена и успешно работала еще при жизни Булгакова (что уж говорить о более поздних временах), искажая правду о великом писателе до неузнаваемости. Один из сочинителей живописал Мастера как жизнерадостного эпикурейца, имеющего, однако, амбиции и замашки аристократа, другой изображал его отшельником – чуть ли не изгоем, третий видел в Булгакове прототип современного героя, с честью выходящего из любых переделок. Вересаев назвал Булгакова «человеком неиссякаемой силы духа». Один психоаналитик пишущий под псевдонимом, выпустил в свет опус, где анализировал запутанные отношения Булгакова с его жёнами и доказывал, что Булгаков был чистейшей воды психопатом, снедаемым неотступной, яростной, ослепляющей ненавистью к старцам от режиссуры Станиславскому и Немировичу-Данченко, Мейерхольду и «трудовому графу» Алексею Николаевичу Толстому. Словом, что бы я ни прочитал, получалось, что для авторов, сочинявших байки о Булгакове, тот оказывался своеобразным экраном, на который они проецировали свои фантазии на политические, религиозные и прочие темы, имя которому был примитивный сальеризм.

В начале шестидесятых годов прошлого столетия, когда в СССР буйствовала «Оттепель» и был напечатан в журнале «Москва» его закатный роман «Мастер и Маргарита», имя Булгакова стало символом борьбы с тоталитаризмом. Популярный лозунг гласил: «Булгаков был воинствующим диссидентом!». Хотя он таковым никогда не был….

Я пришел к выводу, что тема свободы в СССР возникала всякий раз, как только из небытия всплывал образ великого писателя Булгакова. Она, свобода, находила воплощение в самых причудливых формах, порожденных человеческим сознанием, и подчас приводила к самым неожиданным последствиям.

Бешеный успех произведения не исцелил автора. Так и не удалось изгнать бесов из души Мастера, и то были, несомненно, бесы

Булгакова. Я понял, что на протяжении семидесяти лет многие люди искренне верили в то, что роман Булгакова трансформировал в себе жуткую, сверхъестественную энергию, которую вполне можно было использовать в практических целях. Его книга будто бы порождена некой таинственной субстанцией, стремящейся донести до смертных свою волю. Возможно, она даже символизировала вселенское противостояние Света и Тьмы, Бога и Сатаны, и противопоставление соответствующих ценностей, а также антагонизм тех сил, что за ними стояли.

В Советском Союзе книги и пьесы о гражданской войне, а в особенности «Дни Турбиных» Булгакова воспринимались как отображение классовой борьбы «белых» и «красных», богатых и бедных и окончательной победы класса пролетариата. Страшная энергия, носителем которой являлось творчество Булгакова, оказывала сильное воздействие на все слои общества.

От меня, остро чувствующего где и что было с моим организмом и где, и что болело, не ускользнуло то, что и Хлысталов, мужественный борец, в течение многих лет сражавшийся с трудностями и восхвалявший в литературных трудах своих любимых героев, испытывал те же мучения, что и я; от мигреней и болей в желудке до загадочных тяжелых расстройств нервной системы. Не обошлось и без подзванивания в ушах и частичной порчи зрения. Атаки недугов высосали из писателя силы, но это еще не всё – у него временами мутился рассудок.

Ну а моя собственная жизнь шла своим странным чередом.

Раз в неделю, по понедельникам, в восемь двадцать утра я выбирался из своей квартиры, что находилась недалеко от метро ВДНХ, и пешком преодолевал расстояние в полтора километров – шел к своему лечащему врачу. Её офис размещался в трех мрачных комнатах. Их стены красились в последний раз лет этак двадцать назад, предположительно в темно-коричневый и кремовый цвета. Теперь краска потрескалась и приобрела оттенок тусклой ржавчины. Я установил, что если хочешь сэкономить время, то в сие учреждение следовало являться к восьми тридцати утра, иначе есть все шансы застрять в отчаянно нудной очереди пациентов, желающих лицезреть волшебного гения медицины. А мне нельзя было надолго покидать Булгакова.

С каждым новым выходом в мир я тяготился им все больше и больше и всякий раз чувствовал огромное облегчение, когда возвращался в свою берлогу. Бросал выписанный эскулапом рецепт в ящик стола, а больничный лист клал в конверт, заклеивал и просовывал под дверь. Утром приходил почтальон и забирал конверт на почту.

Спал я все меньше и меньше. И одежду перестал менять, таскал на себе одно и то же: потертые джинсы и джинсовую куртку, не снимая их даже на ночь.