Стоило мне добраться до Форума, где, бывало, кружил я в пестрых водоворотах сограждан целые вечера, пройти мимо колодца Либона, где в годы младые регулярно встречался Назон с шакальим племенем ростовщиков, я понял, сколь опасное предприятие затеял.

– Назон! Эй, Назон! Послушай, вон тот человек… Это не Публий Овидий Назон? – спросил за моей спиной незнакомый голос. Я заставил себя невозмутимо продолжить свою прогулку, я не обернулся.

– Да ты, Фортунат, вообще сбрендил?! Тот Назон в ссылке хрен знает сколько уже времени! В саму Британию наш Цезарь его заслал… Будешь так бухать и это вот самое, Цезарь и тебя туда отправит, и на папашу твоего не посмотрит! – сообщил глазастому незнакомцу его товарищ.

Больше на Форум я не заглядывал. И в термы Агриппы, где, бывало, сумерничал, веселый и пьяный, среди друзей и нетрудных в любви подруг – тоже. По Священной Дороге не прогуливался. А знакомые виллы, сады и книжные лавки обходил десятой дорогой. К театрам боялся даже приближаться. Как проказы сторонился всего, что связано с моим уютным вчера. Ведь знал я: Цезаря делает сенат, а человека – то, что привычно ему и любо. В Томах мне легко было казаться другим – потому что там я и был другим, Томы меня переменили. Резвые же воздухи Города неумолимо слизывали с меня полезную новую шкуру, коей оброс я во Фракии. И я чувствовал себя мимом, который намазался черной краской дабы играть эфиопа, но на полпути к подмосткам попал под ливень.

Ужас и страх! Чем дольше я вдыхал смрадные ветры Города, тем больше становился похож на самого себя. Тем обильнее тайные, нефизические сходства с тем, старым Назоном в моем облике проступали.

Эти сходства, опасался я, помогут недругу изобличить меня, Назона-воина – загорелого и жилистого, одетого в бедное потертое платье, волосатого-бородатого (три года в Томах я брился даже в лютые морозы, но на пути в Херсонес бороду все же отпустил). Именно они помогут узнать меня вопреки всем очевидным несходствам с тем, былым Назоном-пиитом.

За тысячу сестерциев я снял себе комнатушку на пятом этаже, под черепицами, на улице Большого Лаврового Леса. Снял на полгода. Надеялся, этого срока мне хватит.

Гигантская инсула, где я жил, принадлежала некоему Луцию, о котором стихотворная надпись в подворотне сообщала, что он «плут, выпить не дурак, говнюк и пидор».

К слову, надписей в той подворотне было много, причем крайне странных. Окончания некоторых двустиший глупенько перекликались между собой, например, первая строка оканчивалась на «розы», а вторая – на «морозы» и, очевидно, это было не случайностью, но замыслом. Уже потом я вспомнил, что Маркисс, которого однажды занесло в Галлию в свите одной знатной распутницы (она ехала навестить мужа-полководца), рассказывал мне, что дикари-галлы собезьянничали у нас не только одежду, но и поэзию. И, как это свойственно дикарям, слегка переделали ее под свои детские вкусы, так что стала она чирикать и кривляться, как будто высмеивая сама себя этими кровь-любовями, сапогами-пирогами. Вскоре оказалось, что в инсуле моей что-то вроде галльского землячества и теория моя как бы подтвердилась.

Громадина нашего дружного дома устало опиралась на деревянные костыли великанских подпорок и грозила обвалиться – стоит только трем жильцам одновременно испустить ветры.

Стыдный, бедный вид – закрытые лишь деревянными ставнями окна моих апартаментов выходили на облупившуюся стену другого многоэтажного дома, отличавшегося от нашего лишь расположением цветочных горшков и тем, что вместо галлов там жили сирийцы.

Грусть и нищета…

Я протопил жаровню, сбегал к фонтану за водой, сварганил ужин и… хозяйствовать мне вдруг категорически расхотелось (а ведь в Томах я прекрасно справлялся!).

Я был готов поклясться именем Фабии, что больше не вымою ни одной миски, не почищу ни одной луковицы – хоть засеките меня плетьми.

Пришлось купить косоглазого мальчика-раба (на косоглазых невольников была в тот день солидная скидка). Пока я вел его домой, к нам приблудилась ручная обезьянка.

Мальчишку звали Титаном, обезьянку – никак.

2 . Поиски Рабирия оказались делом многих месяцев.

Я знал, что метаморформность есть первый атрибут зла (как и добра, впрочем). Но не ожидал, что Рабирий в выражении этого атрибута достиг высот олимпийских.

Все, что было ему, согласно его уверениям, «до слез любо и дорого», не любым оказалось, да и не дорогим вовсе. В противном случае резонно было предположить, что Рабирий насмерть истек слезами.

Дом, который Рабирий называл «отцовским», оказался два года как продан за бросовую цену. Девочка Ливилла – ее всюду представлял он своей любимой вольноотпущенницей и показательно обожал – как выяснилось, не вольноотпущенницей была, но рабыней (я все проверил, подкупив кого следует).

Некогда стройная и ясноглазая, Ливилла оказалась замужней обитательницей закопченной каморки на шестом этаже. Она отяжелела и озлобилась, впрочем, озлобилась ворчливой злобою матрон, а не метафизической, безысходной злобой рабыни. Полтора года назад ее выкупил у Рабирия ее нынешний муж, торговец пряностями. Когда Титан зашел к ней, она кормила грудью упитанного карапуза. Говорить о Рабирии Ливилла наотрез отказалась. Зато матерно Титана излаяла, обозвав «проклятым жопником».

Квартиры, что некогда снимал Рабирий для интимных и дружеских встреч, оказались как одна пересданы по тридцать третьему разу. А на птичий рынок Рабирий, производивший впечатление заядлого птичника, и вовсе более не ходил (Титан дежурил там, среди сорок, синиц и попугаев, два месяца и каждый раз возвращался с ног до головы измазанный пометом).

Я проник даже в тайное святилище Сета в катакомбах на окраине Города. Но эти сборища египтоманов, озабоченных непонятно чем больше – контактами с «потусторонними сущностями» или своим рангом в иерархии посвященных – Рабирий уже давно не посещал.

Конечно, читатель вправе спросить меня, а как же Цезарь и придворная жизнь? Как же блистательный поэтический круг? Ведь не мог Рабирий, если только он в Риме, обходиться без общества равных? Быть может, оттуда следовало начать поиски?

Да, отвечу я. Именно оттуда и следовало бы начать мне свои поиски. В идеале.

Но увы! Те двери, что вальяжно распахивал я носком сандалии в бытность свою поэтом Овидием Назоном, для греческого зерноторговца Дионисия, коим я теперь прозывался, были всегда заперты.

К жилищам друзей, оставшихся мне верными, я подходить опасался (вот там-то, знал я, и смоют остатки эфиопской сажи с моего лица). А к домам влиятельных приятелей, где Рабирий, не исключено, вечерами лакомился павлиньим мясом и нильскими ракушками, даже приблизиться не удавалось. Африканские сторожа и германские телохранители – это сила сильная.

Днем встретить Рабирия на улице было практически невероятно. Если куда он днем и отправлялся, предпочитал носилки, где можно подремать. Как и многие звери тьмы, Рабирий оживал лишь после заката.

Мой сосед по дому на улице Большого Лаврового Леса с дрожью в голосе сказывал мне о забавах, что распространились с недавних пор среди золотой молодежи. Отпрыски богатеев, де, переодеваются простолюдинами, напяливают на головы шапки вольноотпущенников и слоняются по бедным кварталам, выглядывая жертву – заплутавшего бедняка, старика, которого выгнала из дома сварливая невестка, подвыпившего гулящего мальчика. Компания обступает несчастного, прижимает к зассанной стене дома, всячески глумится над ним, для смеху грабит и хорошо если только ногами бьет, а бывает, что ножом. Я был уверен, новое развлечение это способно увлечь Рабирия, ведь в нем есть все, что ему так нравится: обман, боль, злой кураж молодости и, главное, метафизическое оправдание: «Ведь этот дурак сам во всем виноват, нечего шляться по улицам ночью!»