— Все Мондесы родились под своим кровом, — заявил Владимир, как всегда приплетая к собственной скупости традиции.

И вот в мансарде четвертого этажа Тереза произвела на свет толстого, уже чернявого мальчика — коротконогого, но широкоплечего, — который в миг своего первого крика был необычайно похож на своего деда, сапожника из Кальви.

Долго подыскивали имя из тех, что носили в семействе Мондесов, но не слишком недавно. Нашли «Анж», которое, по словам каноника, не давалось «с конца прошлого века», что для него означало век восемнадцатый. В самом деле, последний Анж де Мондес был гильотинирован при Конвенте.

Тереза хотела назвать своего сына Наполеоном. Ей сделали уступку, решив, что это имя будет четвертым.

Анж-Эме-Владимир-Наполеон де Мондес (мать объявлена неизвестной, и формальности усыновления улажены тотчас же после рождения) был крещен его двоюродным прадедом каноником в собственном кабинете в присутствии всей семьи. В качестве крестной матери была призвана госпожа Александр, консьержка, а крестным отцом стал граф Владимир.

— Знаете, господин граф, кум куме всегда делает подарок, — сказала г-жа Александр.

— А! Да… — отозвался Владимир.

Он искал что-нибудь такое, что могло бы ничего ему не стоить.

— Ну что ж, — заявил он наконец, — я больше не буду выбрасывать мусор во двор.

Служащих общества «Главный коллектор отбросов» попросили освободить на день помещения первого этажа, где располагалась их контора, чтобы Мондесы могли устроить там прием с чаепитием в честь подписания брачного договора. Утром пришли уборщики, а сестрам Каде поручили буфет. Ожидалось не меньше четырехсот человек.

— Предусмотрим с избытком, — заявила мадемуазель де Мондес. — Из-за этого скандала, который устроил Влад (ибо теперь именно Владимира считали ответственным), на нас все придут полюбоваться.

Пока дом гудел последними приготовлениями, пока вниз таскали стулья, потом, заметив сломанные ножки, таскали обратно, пока специально нанятые слуги натягивали в кухне слишком узкие черные костюмы, а сестры Каде руководили распаковкой пирожных, каноник в своем кабинете обдумывал речь, которую ему предстояло произнести послезавтра, на бракосочетании Лулу. Он не любил делать что-либо впопыхах. Лучше было подумать об этом сейчас и даже записать главные мысли.

Он взял последнее из траурных извещений — «Надо же, это ведь мой поставщик бумаги с Римской улицы; был очень мил, бедняга…» — и начал писать на обороте:

«Первое: в моем преклонном возрасте мне дарована еще одна радость — благословить столь хорошо подобранную нету и т. д. Второе: вы, мадемуазель и т. д., похвала девушке и ее семье…»

«Что же я могу сказать об этих людях? — спросил он себя. — Разве что начать с жениха…»

Тут не было никаких трудностей. «Ты, мой дорогой мальчик, рос на моих глазах, каждый год принося больше счастья своей семье…» Потом скромненько углубиться сквозь века до Крестовых походов, упомянув про буйство благородной польской крови… «Ловко, ловко, этот намек на буйство крови!.. Но девушка, что же я о ней-то могу сказать? Они торгуют маслом… А! Фокейцы… Подобно своим предкам, древним фокейцам, ваш батюшка завоевал в высоких сферах коммерции… Но, собственно, зачем она за него выходит?»

Он встал в задумчивости и, растопырив сутану, стал сочинять странную речь, которую ему следовало бы произнести, если бы и в самом деле можно было говорить, что думаешь.

«Мадемуазель, бедная моя девочка, вы выходите замуж за адрес, за фасад, за особняк, титул, иллюзию. Вы думаете, что любите человека, но вас всего лишь завораживает потускневший отблеск былых времен, который он носит на себе. Вы войдете в семью, где полно пыли и где все мы, знаете ли, немного безумны под покровом наших традиций или из-за самих этих традиций, которые давят нам на голову. У вас розовые щечки, расцвеченные добрым плебейским здоровьем. Вы скоро заметите, что ваш муж ни силен, ни умен, ни приятен для жизни, одним словом, не создан для вас. Вы потерпите его какое-то время, а потом устанете от Аллеи и вскоре будете утешаться от своей ошибки с каким-нибудь господином де Сен-Флоном… И все повторится сначала. Все, что я наблюдал в течение двадцати пяти лет, не осмеливаясь ничего сказать…»

Каноник внезапно остановился.

«Хотя нет, — подумал он, — я еще не смогу высказать это послезавтра. Так что вернемся к похвале коммерции на хороших примерах… Ну-ка, а что я говорил, когда венчал Влада и Минни? Для невесты я сочинил апологию правосудию — у нее ведь отец был судейским. Впрочем, она была очень недурна, эта речь, и имела большой успех. Остается лишь взять ее и немного содрать оттуда… за двадцать пять лет ее наверняка подзабыли. А поскольку все повторится сначала…»

Он открыл шкаф в стиле Ренессанс, вскарабкайся на лесенку и начал копаться среди пыльных рукописей, трактующих о рассеянии мощей святого Ферреоля и о фаянсе маркиза де Пигюсса.

«Я уверен, что засунул ее сюда двадцать пять лет назад». Вдруг под грудой бумажного хлама его пальцы наткнулись на какой-то твердый предмет, не имевший ничего общего с баночкой меда. Он вытащил его на свет: это оказался браслет Минни.

— Какого черта он тут делает? — удивился каноник.

А потом вспомнил.

Накануне того злосчастного дня, когда пропажа этого браслета повлекла за собой целый каскад драм, Минни взяла мед в шкафу, чтобы подсластить свой ночной отвар. Украшение наверняка соскользнуло с ее запястья… А на следующий день он сам в поисках банки, не подозревая того, закопал драгоценность в этой бумажной мешанине…

Тут каноника де Мондеса обуял самый сильный приступ смеха из всех, что случались у него с далекой поры семинарских проделок. Напрасно он твердил себе: «Это не смешно, это совсем не смешно…», ему никак не удавалось остановиться, и он фыркал в одиночестве на весь свой кабинет.

Он все еще смеялся, открывая дверь, чтобы объявить о своей находке, когда его сестра, проходя мимо в совсем коротком черном платье, крикнула ему:

— Огюстен, о чем ты думаешь, друг мой? Ты же должен быть внизу. Гости прибывают. Влада тоже нет. Надеюсь, ты надел новую сутану.

Каноник тотчас же спрятал браслет за спиной, закрыл дверь и некоторое время смотрел в потолок.

Он спустился через несколько минут, когда большой салон, который он не видел открытым уже много лет, начинал заполняться.

«О боже! — подумал каноник, растрогавшись. — Совсем как в мамины времена».

У дверей стоял церемониймейстер и кричал с великолепным провансальским акцентом:

— Господин граф и госпожа графиня де Гарус… Госпожа Кристофорос… Господин шевалье д’Эстельдела Паланк… Господин доктор Карубе… Господин префект…

Госпожа Дансельм совершила, приветствуя Минни, нарочитую и тщательно подготовленную бестактность:

— Какие тут у вас люди сегодня! Кашу маслом не испортишь…