— Зачем?

— Понимаешь, русские хабиры обгорели на солнце и надо бы их спины спиртом смазать, — беззастенчиво врал Полещук, глядя в глаза палестинского доктора. — Аллахом клянусь, очень надо.

— Искяндер, причем тут спирт? — удивился палестинец. — Я могу тебе дать мазь от ожогов. — И он пошел к своим аптечным закромам.

— Нет, Аббас, — настаивал на своем Полещук. — Они, русские, привыкли у себя лечиться в таких случаях только спиртом.

— Ладно, Аллах с вами, спирт — так спирт, — стал, наконец, почти догадываться палестинец. — Только пусть не употребляют во внутрь. Я же знаю вас, русских… Но два литра?!

…Через каких-то десять минут Полещук трясся в газике, бережно прижимая руками к груди двухлитровую емкость коричневого стекла с медицинским спиртом. Вся операция по добыче алкоголя заняла действительно около часа.

— Это что? — спросили хабиры у Полещука, когда он с гордым видом поставил коричневую бутыль на стол.

— Спирт медицинский, чистый, — ответил Полещук. — Кохоль абьяд.[72]

— Не ослепнем? — стали уточнять советники, завороженными глазами уставившись на емкость.

— Мужики, с какого такого хрена? — возмутился Полещук. — Это же настоящий этиловый спирт. Из госпиталя. А где Захар и Сафар?

— Нечего им здесь делать, спать отправили.

Подполковник Романенко притащил картофелину, разрезал ее пополам, плеснул на срез жидкости из коричневой емкости. Все уставились на картошку. Но никто не знал, какого цвета должен был стать разрез. После недолгих обсуждений Субботин сказал:

— Эх, была, не была! Пострадаю за советскую власть! Наливай! — Скомандовал он сам себе, решительно плеснул в стакан жидкости, разбавил ее водой и залпом выпил. Офицеры молча смотрели на бригадного «камикадзе». Романенко аж передернуло. Субботин, однако, смачно закусил огурчиком, порозовел, заулыбался и взял бутыль, чтобы налить еще.

…Через час все хабиры напились до очень хорошего состояния. Полещук устало побрел в свою виллу. «Нас извлекут из-под обломков… — орали поддатые советники, — поднимут на руки каркас. И залпы башен-ы-ы-х ору-у-у-дий в последний путь проводят нас…»

Полещук подивился словам незнакомой песни, резанувшим душу, и остановился, чтобы дослушать.» …И будет карточка пылиться на полке пожелтевших книг, — пели советники, — в танкистской форме, при погонах, и ей он больше не жених…»

Он пересилил возникшее желание вернуться в теплую компанию поющих советников, поднял глаза на темное небо, мерцающее звездами, вдохнул всей грудью воздух, пахнущий гниющими морскими водорослями и чем-то еще, непонятным, и пошел к себе.

Зудящие комары долго не давали заснуть. Сквозь ставни пробивался свет луны почему-то с кровавой окраской. Не к добру это, подумал Полещук, и еще долго ворочался в бессоннице, отбиваясь от комариных атак. Заснул он только по утро. Снилась ему мама, отчитывающая подполковника Сафвата за бытовую неустроенность сына и скудную еду. А он, Александр, вместе с отцом защищали комбата, говорили ей, что на фронте всегда так, бывает и хуже. Это — не главное, ведь он жив и здоров…

* * *

Батальон подполковника Сафвата вывели из бригады, отвели в дельту Нила, где на специально оборудованном полигоне начались изнурительные тренировки по форсированию Суэцкого канала. Лодки, плоты, штурм «линии Бар-Лева», захват плацдарма, окапывание, отражение атак противника… И так каждый день.

Ни сам Сафват, ни его непосредственные начальники не знали, что планирует высшее руководство. Сафват связался со своими влиятельными знакомыми в Каире, но ответ был один: готовься… К чему — вразумительного ответа не было.

Впрочем, комбата, интересовало лишь одно: будет ли это действительно масштабная операция, или его батальон пойдет на заклание в виде разведки боем. Ведь что из себя представляет линия Бар-Лева, Сафват неплохо знал. Знал он и то, что вражеская военная разведка свой хлеб даром не ест. Не один раз ночные попытки прощупать прочность обороны израильтян заканчивались полной неудачей: египтян, осветив прожекторами, или уничтожали мощным огнем артиллерии уже на воде, или, подпустив к берегу, прицельно долбили танковыми орудиями прямой наводкой, не оставляя им ни единого шанса.

Объяснение этих неудач, стоивших многие десятки жизней, напрашивалось само собой: информацию о каждой предстоящей операции кто-то сливал израильской разведке. Причем, этот кто-то был отнюдь не феллахом в полосатой галибийе, а человеком, имевшим прямое отношение, скорее всего, к оперативному управлению Генштаба, которое во всех армиях мира являлось «кухней» войны.

Друзья, вхожие в высокие кабинеты, молчали. Или не имели права сообщать подполковнику такие секреты. Сафват понимал, что они перестраховываются. Но смысла в этом не видел, так как до тех пор, пока пособник или, если угодно, предатель сидит в Генштабе под боком у разработчиков операции, ее реализация будет однозначно обречена на провал.

Пока его радовало только то, что до Каира рукой подать, машина под боком, и, по большому счету, наплевать ему было на все запреты. Сафват как был когда-то в Йемене армейским хулиганом, так им и остался…

— Мустафа, ради нашей дружбы и всего святого, — говорил он по каирскому телефону генералу Хамди, своему земляку и приятелю. — Что вы там планируете? Я же должен знать хотя бы часть замысла… Давай встретимся, ахи. Ты же меня отлично знаешь. Никакой утечки не будет…

— Успокойся, Сафват, — отвечал генерал. — Все нормально. Никаких особых планов — обычные тренировки. Встретиться не могу, занят по горло. Клянусь Аллахом! Как твоя семья? Надеюсь, все хорошо? Пока, ахи.

После каждого подобного разговора Сафват оказывался в баре своего друга Махмуда, где напивался вдрызг. Потом из последних сил садился за руль белого «Мерседеса» и мчался домой по ночному Каиру, распугивая прохожих визгом тормозов и звуком клаксона. Дома уединялся в кабинете, успокаивался порцией виски, а ранним утром, наскоро приведя себя в порядок, он опять становился строгим командиром, которого ожидал желтый с зелеными разводами ГАЗ-69.

Похмельную головную боль Сафват убирал сигаретой с гашишем, прихлебывая из маленькой бутылочки коричневую «Кока-Колу». Солдат-водитель искоса поглядывал на хмурого комбата и молчал. А Сафват нет-нет да вспоминал русского переводчика Искяндера, с которым ему было так легко и интересно. Надо бы узнать, как он там в нашей бригаде, подумал подполковник, да и в Каир его вытащить. Нормальный парень, хоть и не наш. Наш — не наш, какая, к шайтану, разница! Вон, земляки, почти родственники, хуже бывают во сто крат.

Сафват выбросил наружу окурок сигареты и вспомнил пословицу: «Аль-хамир хумар, ляу бейн аль-хейль яыш».[73]

Он повернулся к водителю и приказал прибавить скорость.