— Куры? — удивился Михоэлс. — Молотов, насколько я знаю, из Вятки.

Лозовский только рукой махнул:

— Какая Вятка? Какой Молотов? Мы все время говорим не о Молотове, а о Сталине!.. Как возник в этом деле Шимелиович?

— По чистой случайности. Он привез статью для «Эйникайта» о Боткинской больнице. Мы как раз сидели у Эпштейна, обсуждали, как лучше составить обращение. Я решил, что его совет не помешает. Он человек опытный. И свой — член президиума комитета. Это было ошибкой?

— Кто может заранее сказать, что ошибка, а что не ошибка!

— Все равно нам не удастся держать обращение в секрете. Его нужно обсудить и одобрить на президиуме ЕАК. А это значит, что на следующий день об этом будет говорить вся Москва.

— Налей-ка мне кофе, — попросил Лозовский. Взял из рук Михоэлса фаянсовую чашку с отбитой ручкой, сделал глоток. — Желудевый?

— Пополам с цикорием. Где сейчас в Москве найдешь настоящий кофе!

Лозовский поставил чашку на стол и решительно произнес:

— Вы не будете обсуждать обращение на президиуме.

— Но позволь…

— Есть подписи: председатель президиума, заместитель председателя, ответственный секретарь. Этого достаточно. Пока. А там видно будет.

— Объяснишь?

— Попробую. Кто входит в президиум?

— Ты всех их прекрасно знаешь.

— А ты повтори. Начни с себя.

— Ну, Михоэлс.

— Соломон Михайлович. Народный артист СССР, кавалер ордена Ленина. Рост — низкий. Телосложение — крепкое. Плечи — опущенные. Шея — короткая. Лоб — высокий. Брови — дугообразные, широкие.

— Что это за поэма в прозе? — удивился Михоэлс.

— Словесный портрет.

— По такому портрету в жизни никого не поймаешь.

— По такому портрету никого и не ловят. Его составляют, когда арестованного привозят в тюрьму.

— А ты откуда знаешь?

— Сиживал-с.

— У нас?

— Бог миловал. Еще в царской тюрьме. Но эта практика сохранилась и в наших тюрьмах. В том числе и во внутренней тюрьме Лубянки.

— К чему ты мне это рассказал?

— Не понял? — спросил Лозовский. — Тогда продолжай список президиума.

— Борис Абрамович Шимелиович.

— Профессор, главный врач Боткинской больницы, крупнейшей и лучшей в стране.

— Вениамин Зускин.

— Народный артист РСФСР. Лучший актер ГОСЕТа. Не считая тебя.

— Считая.

— Еще?

— Лина Соломоновна Штерн.

— Академик, директор Института физиологии Академии наук СССР, лауреат Сталинской премии.

— Перец Маркиш. Самуил Галкин. Лев Квитко. Давид Гофштейн.

— Лучшие еврейские поэты.

— Давид Бергельсон.

— Лучший еврейский прозаик… Продолжать? Или сам все понял?

— Что я должен понять? — спросил Михоэлс. — Что в президиуме комитета весь цвет еврейской интеллигенции? Я давно это знаю.

— И я это знаю. Так вот давай их побережем.

Михоэлс нахмурился.

— Что ты этим хочешь сказать?

Лозовский оглядел просторную, заставленную книжными шкафами и кроватями комнату. На одной из стен висела карта СССР. По западной границе теснились красные бумажные флажки на булавочных иголках. Лозовский тяжело поднялся, подошел к карте. Кивнул Михоэлсу:

— Иди сюда… Кстати, эти флажки можешь переставить. Этот и этот.

— Да ну? — обрадовался Михоэлс. — Еще чуть, значит, и будет Брест и Одесса! А Крым?

— Дойдет очередь и до Крыма, совсем недолго осталось. Посмотри-ка внимательно на Крым. Что ты видишь?

— А что я должен видеть? Черное море. Крым. Всесоюзная здравница.

— Крым не только всесоюзная здравница. Это еще и плацдарм. Турция. Ближний Восток. Балканы. Босфор. Выход в Адриатику. Севастополь, база Черноморского флота. И все это отдать евреям?

Михоэлс напряженно всмотрелся в хмурое лицо Лозовского.

— Соломон Абрамович… ты понимаешь, что ты сказал?

Лозовский не ответил.

— Нет. Этого не может быть.

— Может.

— Значит, по-твоему, Крым — ловушка? Вся эта история с еврейской республикой — западня?.. Соломон Абрамович, ты просто сошел с ума. Хотя по твоему виду не скажешь. Но ведь на сумасшедших не обязательно написано, что они сумасшедшие?

Лозовский вернулся за стол, наполнил стопки, чокнулся с Михоэлсом и поставил нетронутую стопку на клеенку.

— Как ты думаешь, Соломон Михайлович, зачем я сегодня к тебе пришел?

— Выпить водки.

— Нет.

— Поделиться тревогой.

— Нет.

— Тогда не знаю. Зачем?

— Чтобы ты меня разубедил. Чтобы ты доказал, что я не прав. Что я сошел с ума. Ну? Разубеди меня! Или хотя бы попробуй!

— Крым — западня. Допустим. Какая?

— Мы об этом можем только гадать.

— Это может быть картой в его игре с Западом.

— Может, — согласился Лозовский.

— Почему мы должны обязательно предполагать самое худшее?

— Потому что мы евреи.

— Нас пять миллионов в Советском Союзе. И еще двадцать по всему миру.

— Сколько у нас дивизий?

— Каких дивизий? — не понял Михоэлс.

— Папа римский однажды выразил ему протест. По поводу разрушения костелов в Западной Украине. Он спросил: «Папа римский? А сколько у него дивизий?»

— Мы не должны лезть в эту ловушку. Мы просто не пошлем никакого обращения. Давай экземпляры. Сожжем их в ванне вместе с копиркой. И забудем об этом. Ничего не было!

Лозовский покачал головой:

— Пошлем. В шахматах есть термин: цугцванг. Вынужденный ход. Ему нужно это обращение. Он его получит. У нас нет выбора.

— Что же делать?

Лозовский усмехнулся:

— Это ты у меня спрашиваешь?

— А у кого мне спросить? Ты — старший товарищ. Очень большой начальник. Член ЦК. Я не спрашиваю у тебя, кто виноват. Я спрашиваю всего лишь: что делать?

— А как сам бы ответил?

На лице Михоэлса появилась растерянная улыбка.

— Не знаю… Жить. Делать, что в наших силах. Верить, что если Всевышний решит послать нам испытание, то даст и силы его выдержать. И надеяться на лучшее.

— Не разубедил ты меня, Соломон Михайлович. Но слегка успокоил. Может, все действительно не так плохо? Будем надеяться. Вот за эту надежду давай и выпьем!..