Точно Червеньская гроза ворвалась в Ладони. Шум и гам стоял такой, что можно было оглохнуть. Восторженные крики, рев и хохот долго не смолкали, а лишь переходили во всеобщий галдеж. Все и каждый, перекрикивая всех и каждого, пытался рассказать всем и каждому то, что и так видели все и каждый.

– Вот это бросок, – вопил Хорс, поперед всех прибежавший поздравлять Годиновича, – А еще раз так бросить сможешь?

– Не-е-ей, – честно сознался Волькша, потихоньку вытирая о рубашку ладонь от песка, который черпнул перед броском, дабы палка не выскользнула.

И точно не было на полях небывалого урожая, и репа не выросла размером с голову, а жито – высотой по пояс; точно Ладога не кишела плотвой и окунями в локоть длинной, так что рыбешку помельче целыми корзинами вываливали за борт, иначе долбленки черпали бортами озерную волну; точно зайцы в борах не разжирели настолько, что даже малые девчонки ловили ушастых платками, – добрую половину Серпеня Ладонинцы говорили только о Волькше и его небывалом броске. Дети не давали ему прохода. Мужики требовали подробных рассказов о том, как только ему в голову пришла задумка такого хитроумного броска.

Невзирая на то, что диво, явленное Годиновичем лишило их неминуемой победы, людская молва не обошла и Хорс с сыновья. Ведь не будь этого спора, не состоялся бы и этот ошеломительный вынос последнего «порядка» чушек. Так что в лучах славы ходили Хорсовичи по земле, как по облакам.

И вот от полноты чувств решил могучий ягн зазвать в гости Годину со всею семьею. Даром, что во время страды день год кормит. В такое славное лето, что стояло тогда на дворе, можно было за день запасти больше, чем в иные годы за целую седмицу, так что один вечер можно было и приятной застольной беседе уделить.

– Надо будет с Годиной сговориться, чтобы после осеннего торжища он стал твоим сватом, – в полголоса пояснил отец свой тайный замысел Ольгерду: – Он – мужик не болтливый, да и на крайний удел, хватит тайну томить. Может умные люди, что подскажут или научат чему путевому, дабы зазноба твоя тебе, сыне, досталась.

Олькша и сам уже притомился носить в себе сокровенные думы. Совладав со своим норовом, осилив пахарскую страду, раскорчевав собственное поле, убрав с него камни, заготовив втихомолку бревен для будущего дома, Рыжий Лют и сам чувствовал, как сильно он переменился. Ему казалось, что Кайе будет достаточно бросить на него один взгляд и переброситься парой слов, дабы уразуметь, что перед ней совсем другой человек. Домовитый, солидный, надежный. И помимо всего прочего осиливший карельский язык! А где это видано, чтобы венед ломал голову над наречием даже не любимой жены и не желанной невесты, а всего лишь приглянувшейся девицы?! Ольгерду уже было мало отцовских похвал и материнских умилений. Впрочем, Умила и по сю пору не знала, по какой причине ее старший сын так разительно переменился. Ей было и без того сладко в ее неведении.

Словом, Ольгерд одобрил задумку отца и вызвался пригласить Годиново семейство на совместное вечере.

Когда Хорс загибал пальцы, считая и пересчитывая, сколько человек надо будет разместить за столом, он и не думал, что три пятерни и один палец – это вовсе не шестнадцать человек: пять своих и одиннадцать гостей. Не в лавках и ложках, не в блинах и пирогах оказалась кручина, – Хорс мог усадить и накормить в своем доме и в три раза больше народа. Но как стали Годиновичи в дом заходить, так тоска навалилась на могучего ягна.

Прежде всех явились младшие. Ну, да кто их, малолеток, в городце на своих и чужих делил-то? Почитай, все свои. Бегают, толкутся возле стряпухи, таскают кусочки начинки. К тому же без Удьки все равно ни одна детская ватажка в Ладони не обходилась. Она не то что брата Пекко или хохотушку, ровесницу Ятвилю заставляла по струнке ходить, могла Хорсовна при случае и Буяна с Данкой, которые были в два раза ее старше, так подровнять, что те поперек нее и слова пикнуть не могли.

После в светелку вошли Яр, Волкан и Кунт с Ластей. Старшая дочь Годины родилась на два месяца позднее Ольгерда, так что была уже всем невестам невеста: материнская стать, отцовский ум. Ей бы в женихи княжича какого или гостя богатого заморского, и то вряд ли был бы он ей вровень.

Дожидались только Торха с Радой и Годину с Ятвой. И они явились, точно два гоголя со своими утицами. У Рады пузо круглое. Ни сегодня-завтра появится у них в доме долгожданный первенец, а у Годины первый внук или внучка. Приглядевшись же к Ятве сбоку, Хорс не сдержался и присвистнул: была латвица аж на пять лет старше его Умилы, а вот ведь, полюбуйтесь, опять на сносях. А ягн-то с женой Удьку почитали за Дидов подарок.

От всего этого обилия детских рожиц, от лицезрения Годиновой плодовитости, грусть-печаль легла на сердце Хорса. Он поднял глаза на Олькшу. И было в них столько любви и столько надежды: дескать, не подведи, сыне, порадуй внучатами, да побольше, что Рыжий Лют даже потупился.

Расселись. Вкусили. Выпили. Младшим взвар да квас, старшим медовый сбитень да пиво. Зелена вина был уговор не пить, поскольку страда, она тяжелого хмеля не любит.

Восславили Мать Сыру Землю. Подняли чарки за Даждбога и Ярило, которые тем летом трудились в меру и по делу. Осушили до дна за Долю и Дида, дабы никогда не обходили они Ладонь и всех Ильменьских словен, а так же все сущие народы Гардарики благоволением своим. Кинули по кусочку под стол для домового, метнули щепотку через правое плечо для овинника, плеснули последнюю каплю из чарки через левое плечо для банника. Пусть мелкая нечисть не балует, а, напротив, в хозяйстве пособляет.

Что-что, а застольный чин главы обоих семейств знали, как сдежует.

Сказать по правде, Година немного недоумевал о причине посиделок в стадную пору. Добро бы Хорс пригласил его зимой, дабы скоротать длинный вьюжный вечер, или месяцем раньше, когда весенние хлопоты уже кончались, а осенние еще не начались… Но раз приглашение было передано и принято, то задавать вопросы было уже поздно. Оставалось ждать, когда Хорс сам заговорит.

И Хорс заговорил. Он поднял чарку за гостей и долго, хотя и сбивчиво, говорил о том, как ему повезло с соседями, особенно с Годиной. Вспомнил ягн, как пришел он инородцем в венедский городец, а стал добрым соседом и сродником.

Чинно слушая Хорсовы славословия, Волькша осматривал дом ягна. Давно он здесь не был. С самой зимы. Многое переменилось в светелке. Появились новые лавки, полки. У фру Умилы резная прялка. Сразу видно, в семье уже не две мужские руки, а четыре…

Взгляд Годиновича упал на Олькшу. Тот почти ничего не ел и сосредоточенно ковырял ногтем край стола. Чтобы в прежние времена его приятель вел себя за трапезой как девка на выданье, такого Волькша припомнить не мог.

И тут странная догадка закралась ему в голову. Догадка такая забавная, что он едва сдержал улыбку: уж не ведет ли Хорс свою витиеватую речь к тому, чтобы сговорить сватовство Олькши к Ласте?

Похоже, эта мысль пришла не ему одному. Година то покручивал ус, то теребил бороду. Ятва с прищуром смотрела на старшую дочь, которая завсегда относилась к Рыжему Люту, как к никчемному бедокуру. Неужели, как и большинство девок в Ладони, она, поглядела на Олькшины потуги стать чинным самоземцем, да и переменила свое мнение. Неужели уже успела Годиновна обнадежить Хорсовича. Ведь нелепо же сватать девицу, у которой женихов полны короба, без ее благосклонности. Откажет, так легче будет под землю провалиться, чем снести людское осмеяние. Сама Ластя сохраняла на лице величавое спокойствие, только иногда глаза ее на короткие мгновения начинали бегать по сторонам.