Не это влечет игрока к нарядной и бездушной машине. Не выигрыш, не денежный куш, не хрустящие, выманенные у автомата купюры, ласкающие ладонь победителя. Но мистическая надежда на чудо. Смертельный риск, когда, молясь о победе, закладываешь душу дьяволу. Сладострастное упование на жребий. На тончайший зазор в черной слепой стене, сквозь который, как в угольное ушко, брызнет ослепительный луч. Автомат становится орудием судьбы, электронным демиургом, который выбирает тебя из миллиардов существ, выхватывает из угрюмой безнадежности, впрыскивающий в твои охладевшие вены пьянящий озон. Ты богоизбран, замечен судьбой, поднят, как Илья Пророк, с земли на небо. Или оставлен здесь на бренной земле гнить, истлевать, пропадать.

Чувства, что испытываешь ты у автомата, нажимая пульсирующую цветную кнопку, подобны тем, что владеют игроком в «русскую рулетку», жмущим на спуск револьвера с одним патроном. Сладостному дыханию смерти, когда встаешь в рост на бруствер, искушая судьбу, подставляя себя под шальные пули. Или падаешь в затяжном прыжке к нарастающей страшной земле, до последнего не раскрывая парашют. Или встаешь на рельсы перед налетающим, жутко свистящим тепловозом, не освобождая ему путь.

В страсти игрока есть нечто от самоубийцы, от мазохиста и извращенца, испытывающего наслаждение от боли. Ты сотрясаешь свою отупевшую плоть, толкаешь свою уснувшую душу. Нащупываешь в ней, среди мертвых пластов, окаменелых безжизненных сланцев, огненную точку, сквозь которую ты связан с Мирозданием, с изначальным Хаосом, с ослепительной вспышкой, где одновременно и смерть и зачатие.

Пусть не обманывает вас затрапезный вид изможденного, в поношенном пиджачке человека, что нервно и страстно жмет раскаленную кнопку, вталкивая в ненасытные губки автомата последнюю купюру. Он не здесь, не в пошлом интерьере бывшей комсомольской гостинице. Он мчится в атакующей лаве, держа шашку наголо, среди падающих коней и наездников, желая долететь до ненавистного неприятеля, полоснуть сияющей сталью его жаркую плоть. Он монах, стоящий на ночной молитве, вымаливающий у Господа только одно, – его внимание, пусть даже отмеченное испепеляющим громовым ударом. Он приговоренный к расстрелу, слышащий в гулком коридоре тюрьмы шаги конвоиров, считающий последние, отпущенные ему секунды жизни.

Именно за это болезненное наслаждение платит игрок. За глубинное перевоплощение. За сбрасывание изношенных оболочек, чтобы прикоснуться обнаженной плотью к раскаленному шкворню. Чтобы разглядеть фиолетовый пышный цветок выстрела, с пустой сердцевиной от пули, попадающей тебе прямо в лоб.

Он играет уже много часов. Он страшно бледен и что-то беззвучно шепчет. Если измерить его температуру, она равна сорока двум. Он проиграл прочти все свои деньги. Последняя пятисотрублевая купюра исчезла в прожорливом клюве автомата. Электронные цифры, определяющие остаток денег, тают с каждым нажатием кнопки. Барабаны превращаются в разноцветные сполохи, выстраивают под стеклом изображения самых известных в мире храмов, мечетей и пагод.

Нажатие кнопки. Проигрыш. Химеры Собора Парижской Богоматери скалят свои заостренные личины. Еще нажатие. Проигрыш. Мечеть в Медине пронзает его своими лазурными минаретами. Остались последние деньги. Еще возможна удача. «Помоги!» – молит он Господа. Нажатие кнопки. Колючие и пушистые, как чертополохи, главы Василия Блаженного. Выигрыш. Не упустить ускользающую «синусоиду судьбы». Нажатие кнопки. Красно-золотые драконы буддийской пагоды. Снова выигрыш, крупный, счастливый. «Синусоида» плещет, как сверкающая, бьющая в сердце волна. Нажатие кнопки. Витражи и шпили готического собора в Кельне. Снова выигрыш. Надо бросать игру. Удача недолговечна. Сложить в бумажник толстую пачку купюр, и скорей на воздух, в реальный мир, в блеск и шелест проспекта. Не уйдет. Нажатие кнопки. Легкий и хрупкий, словно оледенелый дождь, Миланский собор. Проигрыш. Снова проигрыш. Барабаны вращаются, как дьявольский разноцветный волчок, как размытое скоростями изображение мира. Электронные цифры, как скачущие пузырьки, показывают, что осталась последняя малая толика. «Помоги!» – молит он, теперь не Бога, а дьявола, понимая, что открывает душу страшным, разрушительным силам. Нажатие кнопки. Разноцветный взрыв. Огромная бездонная попасть открылась в душе, куда он проваливается, пролетает вспять сквозь свои прожитые годы, сквозь юность, детство, младенчество, сквозь свой эмбрион, пульсирующий в материнском чреве, сквозь свои архетипы, – быка, рыбу, бабочку, прозрачную амебу. Влетает в первичную, неодушевленную материю, в разбегающуюся россыпь молекул и атомов, планет и галактик. В ревущей трубе, в которую дует страшное, владеющее Вселенной чудовище, изображенное Доре на иллюстрации к Дантовому «Аду», происходит его новое, кармическое воплощение. Он становится игральным автоматом, нарядным стеклянным ящиком, где в прозрачной витрине выставлен набор нарядных купюр. Доллары, марки, юани. Рубли и английские фунты. Лиры и японские иены. Новенький автомат занимает место рядом с другими, подобными. Владелец игорного дома, чей брат воюет в отряде Басаева, с изумлением узнает о появлении новой машины. Обходит ее, приближая смуглое горбоносое лицо. Старается выяснить страну-изготовителя. Находит надпись: «Гонконг».

Атомная лодка «Курск» в бетонном ложе сухого дока страшна и беспомощна, как огромный чудовищный орган, вырванный из чрева умертвленной цивилизации, – непознанная, ускользнувшая, осталась в океане, среди рассолов, таинственных течений, гулов необъятных глубин. И теперь по этому черному, скользкому, в сукровице и слизи органу станут определять сущность и природу исчезнувшего, недоступного для глаз существа. Оружейники, металлурги, баллистики, специалисты по теории взрыва, криминалисты, прокуроры, разведчики – уже побывали на лодке. Исследовали ее, как патологоанатомы исследуют мертвое тело, как археологи изучают всплывшую Атлантиду, как астрономы обозревают огромный, прилетевший из Космоса болид. Теперь их нет, – только расхаживает вдоль черного непомерного тулова караул матросов, пролетает в тучах белая чайка, валяются на бетоне сигаретный окурок и обломанный, оброненный бутон красной гвоздики. Из-под сырого моросящего неба с морским душистым ветром вхожу в носовой пролом лодки, как в зев железного, выдранного из горы туннеля, где дует непрерывный ледяной сквозняк преисподней.

Жуткая эстетика взрыва – лохматый цветок из огромных рваных лепестков металла, скрученных в спираль шпангоутов, зазубренных кромок. Окисленное железо, обугленный кабель, спекшийся асбест. Подошвы скользят в желтой маслянистой жиже. На одежду капает ржавая грязь. Ноздри жжет удушливый сернистый запах, каким тянет из недр туманного кратера, из воронки вакуумной бомбы. Образ катастрофы. Так выглядит разрушенный Грозный, Разлом Большого каньона. Место падения Тунгусского метеорита. Стою в том месте, где пролетела раскаленная плазма огня, слепая взрывная волна, ледяной удар океана. Каждая живая клеточка тела, каждая кровяная частичка страшится, мертвеет от ужаса. Уродливый, стиснутый и сжатый металл – оттиск взрыва. Портрет неведомого убийцы лодки.

Подводный атомный крейсер строился на стапелях СССР. Стал вместилищем высших достижений советской техносферы. Предельным выражением мощи, смысла, развития, которое было остановлено ударом тектонической силы, переломившей остов не просто цивилизации Советов, но и всей мировой истории, затупив ее коммунистический вектор.