— Мою мать захватили в плен, но мне повезло: госпожа Паулина отнеслась ко мне с материнской любовью, а хозяин пожелал дать хорошее образование. И все же я помню о корнях и потому почитаю отца, Прокула, — ответил он, по-прежнему не признавая свое истинное происхождение.

— Я видел его; мне кажется, он славный человек. И не такой уж немощный… — заметил сенатор, спрашивая себя, мог ли старик по указке названого сына расправиться с двумя Плавциями.

— Сейчас он еле держится на ногах, но всего несколько лет назад был еще крепок. А я, хоть и вырос на вилле, много времени проводил с ним в эргастуле, где спят рабы.

— Теперь ты станешь управляющим.

— Я еще только набираюсь опыта. Управляющим быть нелегко, особенно если не хочешь прибегать к некоторым средствам.

— К плетям, например?

— Да, плети, темница, голод! — с волнением произнес Сильвий. — Здесь, да и в любом уголке латифундии, люди мрут как мухи из-за невыносимого труда, истощения, самых зверских наказаний. Какое-нибудь незначительное заболевание — и они не выдерживают. Но разве это важно? Ты же сам сказал, рабы — товар, который ничего не стоит!

— Человек, считаю я, всегда ценен, — возразил патриций.

Недоставало только, чтобы какой-то сопляк делал ему внушение — ему, кто всегда очень хорошо обращался со своими людьми, даже слишком хорошо, подумал Аврелий, имея в виду неисправимого хапугу Кастора.

— Вспомни, что тот, кого ты называешь рабом… — заговорил Сильвий.

— Дышит тем же воздухом, испытывает те же страдания и так далее, и так далее, — продолжил Аврелий, жестом выражая досаду. — Да, стоики весьма красноречивы.

— Ты не разделяешь их мысли? — огорчился юноша.

— О, мне очень нравится то, что они говорят, и совсем не нравится то, что делают, — миролюбиво ответил сенатор. — Такой моралист, как Сенека,[52]например, до того, как его отправили в ссылку, имел сотни рабов. И ему этого было мало, так он еще обрек на голодную смерть массу несчастных, одалживая им деньги в рост.

Юноша в растерянности посмотрел на него, и Аврелий решил подвергнуть его испытанию.

— А вот ответь мне, Сильвий. Что бы ты предпринял, если, предположим, стал вдруг хозяином? — поинтересовался он, думая о завещании.

— Это невозможно, — пожал плечами юноша.

— Тогда моли богов, чтобы они никогда не сделали тебя хозяином! — воскликнул Аврелий.

— Почему? Разве так уж трудно быть свободным человеком, римлянином и хозяином? На тебя посмотреть, так не скажешь! — дерзко ответил молодой человек.

Сенатор хотел было резко возразить, но, увидев, как огорчился Сильвий, не стал обижать грубостью столь неординарного человека. Он смягчился и похлопал его по плечу.

— Лучше изучай свои машины, Сильвий. Кто знает, может, однажды и в самом деле что-нибудь построишь, — добродушно сказал он и направился к выходу, провожаемый растерянным взглядом юноши.

Шестой день перед ноябрьскими идами

После полудня Аврелий, прихватив простыню, неторопливо шел вдоль портика в судаторий.[53]

Небо, затянутое свинцовыми тучами, и трагические события на вилле действовали угнетающе, и в этой ситуации ничего нет лучше хорошей парильни. Может, там удастся выбросить из головы заботы и печали.

«Наверное, самое время собрать вещи и вернуться в столицу, — думал он, подходя к термам. — В сущности, то, что творится на вилле Плавциев, меня нисколько не касается…»

Он вспомнил свой большой дом на Виминале, своих служанок, свое пиво, ароматное римское пиво, и даже скучные отчеты Париса о расходах по хозяйству казались не столь скучными…

Сенатор шел по портику, когда ветер донес до него чьи-то неразборчивые голоса, обрывки фраз, заглушаемых шорохом сухой листвы.

— Моя мать… — расслышал патриций и сразу узнал голос Невии.

Любопытство, как всегда, взяло верх, и Аврелий замер возле лаврового куста в позе, которая не слишком-то отвечала его высокому званию.

— Предпочитаешь нашего перезрелого Ганимеда или все-таки решила связаться с мальчишкой-слугой? — с презрением в голосе произнес Фабриций.

— Публий Аврелий — важный господин, а ты всего лишь самонадеянный хвастун!

— Нет, вы послушайте эту сопливую девчонку! Ведь только вчера выбралась из самого грязного квартала Неаполя, еще и груди-то нет, но уже строит глазки всем мужчинам подряд, а потом изображает из себя оскорбленную невинность. Ты блудница почище, чем твоя мать!

Звонкий удар крепкой пощечины прозвучал для Аврелия ясным аккордом цитры.

— Гадкая потаскуха! — загремел Фабриций, занося руку. — Сейчас я тебе задам!

— Ave, Луций Фабриций! — остановил его сенатор, выходя из-за лаврового куста. — Ave, Невия! — с улыбкой произнес он, вставая между ними.

Красавец воин так и замер с поднятой рукой. На щеке его неопровержимым свидетельством бесчестия отпечаталась ладошка Невий. Фабриций медленно опустил руку, бросив на так некстати появившегося патриция убийственный взгляд.

— Мой раб привратник воспитан лучше тебя, сенатор, — произнес он. — Похоже, ты слишком любопытен, чтобы посылать следить за мной слугу, и предпочитаешь это делать сам. Будь ты моим солдатом…

— Увы, благородный Фабриций, я не легионер и даже не твой родственник, слава богам, — спокойно ответил Аврелий. — На твою беду, я римский патриций, и ты надо мной не властен. Так что поубавь свой гнев и лучше пойдем со мной в баню: пусть наша прекрасная Невия сама решает, кто из нас двоих ей больше нравится.

Фабриций колебался, все еще кипя гневом. Сенатор по-дружески взял его под локоть и шутливо-вызывающим тоном произнес:

— Да ладно, неужели тебе нужна эта девчонка? У тебя же есть куда лучше!

Военачальник неохотно последовал за ним в судаторий, где оба разделись донага, отдав одежду рабу.

Опустившись на скамью, окутанные паром, они молча ждали, когда прогреется воздух и по их мускулистым телам струями потечет пот. Расслабляющая обстановка бани несколько успокоила сердитого легионера, и он неожиданно прервал тягостное молчание: