— Я как раз собирался подкинуть ту же идею, — внезапно соглашается Волков. — Тогда я начну, окей? Ты признаешь, что специально завалила тест, но мне очень надо знать причину этого поступка. У тебя целых три придурка-телохранителя, так что версию, что ты испугалась меня, можно исключать за несостоятельностью. Прояснишь ситуацию?

Волков прищуривается и терпеливо ждет, но я не могу ему открыться. Да и что я ему скажу? Что, едва он появился, мне разонравилось причинять людям боль, плясать под отцовскую дудку и плыть по течению? Почувствовав шанс на спасение, я вцепилась в него — совсем как Инга. Я решилась на поступок, за который теперь могу себя уважать… Только сам он едва ли догадывается об этом.

Заметив мою растерянность, он прерывает сеанс гипноза, первым отводит взгляд и устало вздыхает:

— Ладно. Давай зайдем с другой стороны. У тебя ведь какие-то проблемы? Что ты делала на водохранилище ночью?

— Говорю же: собиралась перебраться на тот берег, — я упрямо повторяю ранее озвученную версию событий, смотрю на его приоткрытые губы с поджившей ссадиной, и меня несет: — Иногда все очень сильно достает. Вся эта чертова реальность — люди вокруг, непосильные обязательства, неосуществимые цели, несбыточные мечты… Я была взвинчена, не знала, как прийти в себя. А там… В лесной чаще есть волшебное место, где обретаешь равновесие и счастье. Там возможны любые чудеса.

— Потрясающе, — усмехается Волков, но мне не нравится холод, мерцающий в глубине его расширенных зрачков. — Ну, если плавать на лодке в шторм, чудеса и впрямь можно узреть. Где-нибудь на том свете.

— Их и тут предостаточно! — я подскакиваю на месте и с азартом включаюсь в спор: — В детстве я видела много всякого, а потом разучилась их замечать.

— Лично я всю жизнь вижу только дерьмо… — Он сканирует меня своей чернотой, и я опять позорно краснею. Мои оправдания прозвучали как нелепое, топорное вранье, как сарказм или издевательство, а ведь Ваня едва не лишился из-за меня жизни.

— Я ответила на твой вопрос честно, клянусь! Рассказала о том, что было в моей голове. Ну а сам-то ты что там делал?

— Сидел на крыше локомотива и смотрел в небо. Я там каждый вечер сижу, — выдает Волков и пялится в сумрак окна за моим плечом, а мне окончательно становится не по себе.

— Зачем⁈

— Не знаю. Чтобы не свихнуться.

Я усмиряю слишком явное любопытство, перевожу дух, поправляю рукава растянутого свитера и киваю:

— Да уж, у нас не Москва. Коровы гуляют по улицам, ничего нет, только скука смертная. Сложно привыкнуть к нашей дыре?

— Для меня сейчас вообще все непросто. Пофиг, где торчать, если нет особого смысла просыпаться.

Он опять становится отстраненным, совсем как в тот день в школьном саду. При всей его собранности и силе от него за версту веет фатальностью — словно он вечно гуляет по краю и уживается с чем-то страшным, болезненным, выворачивающим наизнанку…

Легонько трогаю его за твердое плечо и тут же отдергиваю пронзенные разрядом электричества пальцы:

— Я знаю, мы просто подонки. И, если бы у меня было в запасе желание, которое гарантированно исполнится, я бы потратила его на возможность отмотать назад, отговорить Рюмина и никогда тебя не доставать.

— По сравнению с московским шакальем вы — невинные овечки! — Ваня скрещивает на груди руки, откидывается на спинку стула и вдруг широко улыбается. Белая футболка контрастирует с непроглядной теменью его огромных глаз, и в тусклом свете бра в его облике проступает что-то потустороннее и демоническое. — У вас тут все друг друга знают и боятся огласки. Рюмин даже бьет аккуратно — стесняется, что мамка заругает. И на изощренный буллинг у вас не хватает фантазии… Так что, завязывай с самобичеванием, Ходорова. Мне вполне достаточно твоего обещания не лезть к Инге. Ну а если пообещаешь больше не угонять лодку во время шторма, будет вообще шикарно.

Повисает тишина — звенящая, оглушающая, тягучая, и я могу поклясться, что отчетливо слышу в ней гулкий стук двух сердец. Меня бросает в мучительный жар и дрожь, и вдруг настигает ослепительное прозрение — все мои метания, глупости, стремление быть замеченной и исправиться случились лишь потому, что я… с первого дня в него влюблена?..

Я вцепляюсь в бархатный подлокотник дивана и до боли закусываю губу. Но будь я проклята, если прямо сейчас этот мутный Волков не посылает мне смешанные сигналы!

— У меня еще один вопрос… — я рискую запалиться и быть уличенной в жалком сталкерстве, но, после объятий в подсобке и его сегодняшней сокрушающей искренности, уже ничего не боюсь. — Я видела твою страницу в сети. Что случилось с твоей девчонкой?

* * *

Глава 30

Волков вздрагивает, хмуро пялится, но отбривать меня, кажется, не намерен. Пару мгновений он подбирает слова и вздыхает:

— Ну… Тогда тебе придется выслушать довольно долгую и поганую историю.

— У меня вагон времени! — торжественно объявляю я.

— Ок, сама напросилась. Моя мать свалила отсюда сразу после школы и не смогла получить нормального образования: так, всякие курсы, сомнительные «корочки» и распечатанные на бытовом принтере сертификаты. Постоянной работы у нее нет, и, сколько себя помню, мы кочуем по съемным углам. По понятным причинам, я часто менял школы и не успевал ни с кем подружиться. В начальных классах мать пробовала не выдергивать меня из коллектива, но добираться на метро было слишком долго, я выматывался, опаздывал и огребал от учителей, и от этой идеи мы вынужденно отказались. Вечный новенький. Поневоле присматриваешься к людям во все глаза, подмечаешь всякое. Со временем у меня выработалась привычка быть всегда настороже, держать удар и не обрастать обременительными связями: все равно максимум через учебный год придется уходить.

Школа, в которую я перевелся в девятом, считалась престижной — в ней учились и отпрыски богатеньких семей, и дети простых работяг, которым «посчастливилось» быть туда зачисленными тупо по месту жительства. Там была своя атмосфера — всем заправляла истеричка Ульяна и четверо ее гамадрилов. Мажоры при деньгах и связях. И я оскорбил их в лучших чувствах — не проявил должного почтения ни к ним, ни к Ульяне, зато как-то быстро сблизился с Ксюшей, соседкой по парте. Мы оба были нищие, но гордые.