Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако же переключила.
— Теперь это для разнообразия я, — сказала барышня Серебряная.
— Помогите!
— Что с вами?
— Я теряю сознание. Не может быть! Вы?!
— Угу. Я только хотела вам сказать…
— Хотели?! Мне?!
— Успокойтесь. Вы очень волнуетесь, а совершенно не из-за чего. Я не смогу прийти вечером на гимнастику.
Это меня отрезвило.
Я лишился дара речи.
— Вечером я еду в командировку в Либерец. Мне нужно быть там в семь утра, и иначе я никак не успеваю.
— Я еду с вами.
— Я еду с товарищем директором.
Меня охватила глубокая печаль. Вечер начал напоминать пустыню.
— Как же вы меня разочаровали, кувшиночка!
— Что?
— Я говорю — вы меня разочаровали.
— Нет… как вы сказали? Шиночка или что-то в этом духе?
— Кувшиночка. Так я привык вас называть.
— Моя фамилия Серебряная.
— Ничего-то вы мне не позволяете.
— Вы сам себе позволяете. Итак, прощайте… — сказала она и тут же добавила лукаво: — На некоторое время.
Я немедленно ухватился за эти спасительные слова:
— Погодите! А когда вы возвращаетесь?
— В субботу вечером.
— Я вас встречу.
— Я не хочу.
— Я понесу ваш чемодан.
— У меня не будет чемодана.
— Тогда сумку. Или газету. Или что вы захотите.
— Я ничего не захочу. Если собираетесь меня разозлить, то приходите.
— Я хочу прийти, но не хочу вас злить.
— Тогда останьтесь дома и побеседуйте с вашей совестью.
— Никогда еще она не была у меня такой чистой, как нынче.
— А как насчет вашей девушки-балерины?
— Но…
— Я серьезно, я, как всегда, серьезно! — В ее голосе зазвучал знакомый вчерашний холодок. — Вы действительно меня не интересуете, господин редактор. Оставьте всякую надежду, хорошо?
Было похоже, что она говорит искренне. Надежды, пробужденные во мне недавним кокетством, стремительно увядали.
— Правда?
— Правда.
У меня начался приступ бессильной ярости. Она опять заговорила:
— Если хотите, мы можем остаться друзьями.
— Большое спасибо, — иронически отозвался я.
— Тогда прощайте.
Я не ответил.
— Прощайте, — повторила она.
— Ваш покорный слуга, сударыня.
Щелчок. Она повесила трубку.
И опять я ни черта не понимал. Что происходит? Я был не в силах постичь ее. Она напоминала обманчивый калейдоскоп… или апрельскую погоду. Я словно попал внутрь детектива. Безразличен я ей? Небезразличен? Совсем я ей противен? Или не совсем? А может, все это — только оттягивание безусловной капитуляции, изощренное продление мук, чтобы наслаждение потом было бесконечным? Или она и впрямь думает так, как говорит? И что за странный интерес к шефу? И к чему эта забота о Вашеке?
Сплошные вопросы, и от них мне делалось настолько мерзко, что я не мог сейчас ломать голову над ответами. Я набрал номер дирекции «Зверэкса» и назвался товарищем Новаком. Я никак не могу дозвониться до товарища Серебряной. Товарищ Серебряная должна была сегодня выехать в Либерец. Она уже выехала? Нет, товарищ. Они едут только вечером. Позвоните на добавочный тринадцать. Тринадцать! Ах, вот оно что! Что вы сказали? Нет-нет, я ничего не сказал. Я попробую дозвониться. Спасибо.
Значит, она не обманула. Значит, все опять, как вначале. Нет, хуже, чем вначале. Я абсолютный новичок во всем, что касается барышни Серебряной.
Вахтер в театре (не тот, что ездил на лифте) знал меня и пропустил без вопросов. Я спустился по задней лестнице, где меня всегда охватывало приятное чувство принадлежности к этой на глазах творящейся иллюзии. Хотя, говоря по правде, мне принадлежала всего лишь одна маленькая танцовщица.
В зале было темно, только на сцене горели два прожектора. Шла репетиция какого-то современного балета. Стройные девушки в черных трико, одинаковые изящные тела — одно не отличишь от другого. В трико все они казались на удивление хрупкими. Аккомпаниатор в углу сцены бил по клавишам рояля, а девушки несколько комично извивались и вскидывали черные ножки. Со стороны режиссерского пульта доносились раздраженные окрики хореографа, и фигурки в трико всякий раз послушно останавливались и так же послушно начинали скакать снова.
Вера подпрыгивала в первом ряду. Светлые волосы скручены в узел, выкладывается изо всех сил. Я уселся в середине зала и начал наблюдать за ней. Настроение у меня было сентиментальное, я почти жалел маленькую балерину, которую собирался жестоко разочаровать. Она же по обыкновению ни о чем не подозревала и упорно трудилась. Вера всегда была такая. Всегда и везде она прикладывала массу усилий — отдавала всю себя целиком. В театре ее любили. Я имею в виду режиссеров. Вот почему в своем юном возрасте она уже смогла выбиться в солистки. Сейчас она, кажется, тоже танцевала сольную партию, потому что подпрыгивала с другой стороны, не там, где скакали остальные.
Ну и к чему ей это? Я грустил, я пребывал в меланхолии. Что за карьера ожидает этих одержимых балетом красивых девушек? Она продлится десять, от силы пятнадцать лет, после чего лучшие пойдут учить других таких же ненормальных, а худшим останутся воспоминания. Чушь, усмехнулся я освещенному прямоугольнику сцены. Десять-пятнадцать лет, сорок-пятьдесят лет. Какая разница? Мучительно короткая тягомотина, мучительно длинная тягомотина — это ведь в сущности одно и то же.
Но нас гонят по миру странные силы. Барышня Серебряная. Или это вот бессмысленное подпрыгивание перед похотливыми взорами любителей искусства. Режиссер хлопнул в ладоши. Перерыв.
Я встал и направился к гримуборным. Веру я застал с хлебной горбушкой в руке. Она рассиялась на меня своими незабудковыми глазами, как неоновыми фонариками. От нее пахло потом и физкультурным залом.
— Карличек! Ты пришел!
— Приехал. На трамвае.
— Идем ко мне. Лиды сегодня нет.
Она отвела меня в свою раздевалку солистки, которую, согласно правилам труппы, делила с другой солисткой.
— Слушай, — сказал я. — Ты не хочешь сегодня вечером пойти на гимнастику? Тебе ведь она нравится, да? Я просто подумал: Чехословакия — Советский Союз…
Она восприняла это так, как я и ожидал. Что у нас все по-старому. И поэтому вид у нее был совершенно несчастный.
— Карличек, у меня спектакль.