Рувим обвел взглядом суровых старцев, священников и книжников, сидевших полукругом по обе стороны от кресла председателя, и три ряда младших членов Синедриона, которые тем не менее все были опытными судьями, и двух писцов, державших наготове перья и бумагу, и его охватил страх. Он решил сказать правду и не покрывать больше Захарию.

Он поклялся, что когда вошел в Святилище, то священный огонь уже погас на алтаре, хотя все семь светильников полыхали ярким пламенем. Желая соблюсти честь дома Двии, он убрал мокрые поленья с алтаря, вновь развел огонь и, как положено, сжег жертвоприношения, а эти самые мокрые поленья вынес из Святилища, когда рассвело, надеясь, что смотритель Завесы, пришедший отпустить его домой, ничего не заметил.

Самон сказал:

— Думаю, ты поступил правильно, сын Авдиила, хотя, несомненно, было бы лучше, если б ты немедленно сообщил о случившемся мне или почтенному главе твоего дома. — После чего, поклонившись престарелому священнослужителю, он продолжал: — Братья и сыновья, желает кто-нибудь из вас задать вопрос просвещенному Рувиму?

Младший член суда с курчавой бородой вскочил с места и запальчиво крикнул:

— Святой отец, спроси его: «Чья злая рука, по его мнению, погасила огонь?»

Поднялся одобрительный гул, прерываемый время от времени возгласами негодования. Белобородые старцы в первом ряду повернули головы, чтобы выразить неодобрение столь непристойной торопливости молодого человека. К тому же все привыкли, что судей в задних рядах всегда видно, но никогда не слышно. Более того, правила запрещали им выступать с обвинением, да и никакого обвинения еще не было выдвинуто ни против Рувима, ни против Захарии, даже граница между обвинением и защитой еще не была обозначена, а молодой судья уже ясно дал понять, что Захарии не приходится ждать от него ничего хорошего.

Симон неохотно повторил вопрос.

Рувим ответил:

— Сын Боефа, если я скажу, что думаю об этом, почтенные судьи рассердятся на меня. Поэтому я промолчу. Мой долг рассказать обо всем, что я видел, но я не знаю такого закона, который обязывал бы меня говорить о том, что спрятано в глубине моего сердца.

— Я обещаю, — проговорил Симон, — что твое мнение не подвергнется осуждению, каким бы оно ни было.

— Почтенные судьи, — сказал Рувим тогда, — вы все стали членами Великого Синедриона, достаточно разбираясь в колдовстве, чтобы суметь распознать его и наказать врагов нашей веры. Вас семьдесят один. Вы все пришли сюда, и только одно кресло пустует, кресло великого пророка Илии. Я призываю Илию свидетельствовать, если он слышит меня, но предпочитает быть невидимым, что все, сказанное мною, — чистая правда и вся правда. Было так. Когда я после Захарии вошел в Святилище, то почувствовал странный запах и заметил мокрые пятна на чистом мраморном полу. Возможно, это был просто застоявшийся запах благовоний, но мне показалось, что там был слабый, но стойкий запах злой силы. Когда же я принялся было вытирать лужи вышитой салфеткой, то… О, просвещенные старцы Израиля, не гневайтесь на меня… Я в ужасе отскочил. Увы, Господь Бог свидетель, следы, которые я увидел, были следы, страшно сказать, копыт, да, да, узких копыт неподкованного осла! — Не останавливаясь и не обращая внимания на ошеломляющее впечатление, произведенное его словами, Рувим продолжал: — Вы меня спрашиваете, отчего погас огонь в алтаре? Я вам скажу. Я уверен, что в Святилище нашего Господа творилось непотребное колдовство. Что мой родственник Захария вызвал злого, с ослиными копытами сына Лилит и приказал ему служить себе. Зачем? Может быть, чтобы наполнить пустовавшее двадцать лет чрево его жены Елисаветы? Демоны это могут. Или чтобы отыскать спрятанные сокровища? Или чтобы навредить человеку, которого Захария ненавидит? Я не могу ответить на эти вопросы, но я уверен, демон был призван, и это он, подгоняемый дьявольской ненавистью, погасил огонь своей нечистой слюной. Почему я в это верю? Потому что я все внимательно осмотрел, но не нашел в Святилище никакого сосуда, из которого можно было бы залить огонь. А если меня спросят, что я думаю о немоте Захарии, то вот вам мой ответ. Я думаю, что Захария онемел по приказанию ангела Господня, чтоб он не смел больше творить непотребства. Симон еще раз обратился к судьям:

— Братья и сыновья, желает кто-нибудь задать вопрос просвещенному Рувиму?

Все были устрашены и растеряны и молча ждали, чтобы кто-нибудь другой заговорил первым. В конце концов вновь поднялся с места молодой судья с курчавой бородой, но на сей раз он держался гораздо скромнее и даже кашлянул несколько раз, словно испрашивал разрешения говорить.

Подбодренный тихим и вполне доброжелательным гулом в зале, он сказал:

— Святой отец, пожалуйста, спроси его, были ли следы, которые он видел, похожи на то, что оставляет осел, ходящий на четырех ногах, или осел, ходящий на задних ногах?

Симон повторил вопрос.

— На задних ногах, — задрожав, ответил Рувим.

В его словах не было неуверенности, хотя Симон постарался насмешливым тоном смутить его.

Потом Симон попросил младших членов Синедриона удалиться и стал держать совет со старшими членами Синедриона. Вопрос заключался в том, передавать или не передавать дело в Высший суд, поскольку оно приняло неожиданный оборот. Возобладала ревность. Все проголосовали за продолжение допроса.

Младших членов Синедриона позвали обратно, и когда секретари зачитали показания Рувима, приказано было явиться Захарии. Он вошел в хорошо освещенный зал, часто моргая, потому что ненароком заснул от усталости.

Симон без всякой суровости спросил его:

— Сын Варахии, Синедрион желает знать, что случилось с огнем? Почему он погас, когда наступила твоя очередь поддерживать его? И почему ты онемел? Позволь мне предупредить тебя прежде, чем ты начнешь отвечать. Ты обвиняешься в колдовстве.

Захария помолчал. Потом с горечью проговорил:

— Должен я сказать вам правду, которая возмутит вас, или ложь, которая будет вам приятна? — И со стоном добавил: — Лучше бы Господь опять лишил меня языка!

— Ты должен сказать нам правду, если хочешь, чтобы тебя судили по справедливости.

— Вы убьете меня, если я скажу вам правду, но если я солгу, моя душа никогда не обретет покоя. Не лучше ли вам проявить милосердие и дать мне уйти подобру-поздорову. Ты не распустишь Синедрион? — спросил он Симона.

— Я не могу это сделать, потому что мы ведем дознание. Я могу только перенести слушание на другое время. Ты этого хочешь?

Захария надолго задумался.

— Если ты перенесешь его на другое время, то только усилишь страдания моей души. Нет! Пусть будет, что будет! Я скажу вам правду, но поклянитесь Вечным Творцом, что не тронете