Было около десяти часов вечера. Жером Бонакэ в ожидании гостей, Дюкормье и супругов Фово, сидел в своей скромной гостиной, единственное украшение которой составляли арфа, фортепиано и большие фамильные портреты родных Элоизы. Ее отец был изображен в богатом, но несколько театральном костюме французского пэра времен Реставрации, дед — в мундире флотского офицера времен Людовика XVI с орденской лентой св. Людовика. Портрет матери маркизы представлял даму в придворном костюме, в длинной расшитой мантии (отец маркизы, как многие из старинного дворянства, присоединился к Наполеону); бабка, знатная дама конца XVIII столетия, в напудренном парике с мушками и в огромных фижмах, держала за розовую ленту болонку, которая лаяла на маленького негра в красной расшитой золотом куртке, поддерживавшего шлейф этой важной дамы. Между портретами этих двух аристократок, как трогательная противоположность, висел третий, поразительно похожий портрет матери доктора Бонакэ. С полотна глядело доброе почтенное лицо старушки, в круглом чепце и в крестьянском платье. А под последним портретом — набросок карандашом, за стеклом и в черной рамке, нарисованный рукой. В бытность свою медицинским студентом в Париже, Жером Бонакэ узнал о болезни и смерти отца почти одновременно и упросил своего друга, знаменитого скульптора, поехать с ним и нарисовать дорогие черты покойника. Если не считать портретов, то гостиная отличалась чрезвычайно простой меблировкой; только кое-где стояли вазы из китайского фарфора, наполненные великолепными камелиями (г-жа Бонакэ любила цветы так же, как и ее муж). Толстый ковер на полу, огонь в камине, спущенные гардины и две лампы под матовыми шарами придавали скромному жилищу необыкновенно уютный вид, и мало кто из гостей Бонакэ стал бы жалеть, что маркиза отказалась от великолепного замка и ежегодного дохода в 50 000 экю.

Одиночество доктора было прервано приходом жены.

— Г-н Дюкормье отлично устроится наверху, — сказала г-жа Бонакэ мужу. — Я велела привести все в порядок и прибавить к мебели покойное кресло; в нем он может размышлять о своем возвращении на путь истинный; надо же ему облегчить всячески его обращение. Но, кроме шуток, мой милый, я думаю, что вашему другу комнаты понравятся; тишина там полная, из окон прелестный вид; а если у него есть какие-нибудь привычки, то вы скажете мне, и мы так устроим, чтобы он чувствовал себя хорошо возле нас.

— Милая Элоиза, какая вы добрая! Вы так хлопочете об Анатоле.

— Но как же иначе? Ведь он ваш друг, и его надо отвлечь от дурной жизни; надо успокоить, залечить его пораненную душу. Хотя это случилось и по его вине отчасти, но всякое страдание заслуживает снисхождения и участия.

— Он стоял на краю пропасти, но, слава Богу, не упал в нее. Клянусь вам, я открыл ему глаза как раз вовремя.

— Одного желаю, чтобы это внезапное обращение не было следствием минутного увлечения под вашим влиянием, мой друг, а исходило бы из серьезного, обдуманного чувства.

— Я не до такой степени оптимист, чтобы думать, будто Анатоль не обойдется без колебаний. С прошлым нельзя порвать сразу и без нравственного потрясения. Вот почему я хочу удержать Анатоля возле нас; хочу для него, так сказать, перемены воздуха; хочу ухаживать за ним, как за больным ребенком. Следует сохранить для человечества такую богато одаренную натуру. Он дал честное слово, что поселится с нами; следовательно, он у нас в руках и будет окончательно спасен, если удастся женить его.

— Кстати, мой друг, как нынче здоровье г-жи Дюваль?

— Немного лучше, но она всегда беспокоит меня. Этот брак вдвойне выгоден для нас: мы могли бы успокоиться за будущность и Анатоля, и Клеманс. Если завтра г-же Дюваль станет лучше, я поговорю с ней об Анатоле.

— Не подождать ли немного?

— Почему это?

— Я разделяю ваши надежды насчет г-на Дюкормье и вместе с вами постараюсь, чтобы они исполнились. Но, мой друг, вы лучше всякого другого знаете странные перемены в душе человека. Не благоразумнее ли заручиться некоторым нравственным обеспечением со стороны г-на Дюкормье, прежде чем ставить на карту судьбу Клеманс?

— Конечно, так лучше. И в то же время все говорит мне, что решение Анатоля искренно. Если бы вы только видели его волнение, слезы! Наконец, каковы бы ни были его ошибки, но он не способен нарушить честное слово. С другой стороны, очень страшно поступить неосмотрительно в таком важном деле.

— Вы хорошо понимаете, мой друг, что я говорю это не из желания поддержать моего претендента в ущерб вашему, — прибавила Элоиза, засмеявшись. — Я думаю, что г-н Дюкормье более подходящая партия для Клеманс, чем мой родственник Сен-Жеран, хотя он и очень богат.

— Я согласен с вами. Сен-Жеран — превосходный молодой человек. Но боюсь, что он соглашается жениться на Клемане главным образом по излишней деликатности: он не знает, как выразить благодарность вам. Правда, Сен-Жеран находит ее прелестной, говорит о ней с увлечением: раза два или три он, по моему совету, ходил в Ботанический сад и видел Клеманс на прогулке с матерью. Я убежден, что Сен-Жеран добросовестно исполнял бы обязанности честного человека, если бы женился на этом прелестном ребенке; но боюсь, как бы он рано или поздно не пожалел об этом союзе. Конечно, из деликатности он скроет сожаление, но Клеманс, с тонкой ее чувствительностью, угадает это и тогда… подумайте, какая будущность?

— Да, мой друг, это будет печально. Да, наконец, как ни хорош мой племянник, но он может не понравиться м-ль Дюваль; я признаю, что у него далеко не такие внешние качества, как у г-на Дюкормье. Если бы ваш друг серьезно изменился к лучшему, то можно, не колеблясь, предложить его г-же Дюваль.

— Не внушай мне тревоги ее здоровье, нечего бы и торопиться с этим. А, с другой стороны, важно, чтобы у Анатоля была какая-нибудь цель; надо занять его сердце, и тогда при совместных усилиях у нас сто шансов против одного, что мы спасем его.

— Ваша правда.

— Если г-жа Дюваль почувствует себя лучше, то надо поскорей сообщить ей о нашем плане. Если он ей понравится, то, без сомнения, Клеманс согласится, потому что мать имеет на нее огромное влияние. Несчастную женщину больше всего печалит, что ее дочь останется одинокой, без поддержки; и поэтому она не может отказаться от нелепой надежды, что полковник Дюваль жив, и, следовательно, Клемане не останется одна на свете после ее смерти. Ах, если наш проект удастся, вот славная будет троечка: Анатоль, Жозеф и я!

— Мне очень хочется узнать г-жу Фово и ее мужа. Я не забуду, что вы при всякой неприятности,