Внезапная мысль, озарившая Харри, показалась ему ударом под дых. Притом что она была вовсе не такой уж невероятной.

Девушка, вошедшая в стеклянную дверь «Хардрок-кафе», была совсем не похожа на ту, которую он видел в саду и на похоронах: угрюмую, замкнутую, с капризным и упрямым выражением лица. Руна просияла, увидев его за столиком с опустевшей бутылкой колы и газетой в руках. На ней было синее в цветочек платье с коротким рукавом. Как искусный фокусник, она держала протез так, что тот казался настоящей рукой.

— Ты ждал меня, — восторженно произнесла она.

— Трудно рассчитать время при таких пробках, — ответил Харри. — А мне не хотелось опаздывать.

Руна села за столик и заказала себе чай со льдом.

— Вчера твоя мать…

— …спала, — коротко закончила девушка. Так лаконично, что Харри понял: это предупреждение. Но у него не было времени на разговор обиняками.

— В смысле — была пьяна?

Она взглянула на него. Радостная улыбка на ее лице померкла.

— Ты хотел поговорить со мной о моей матери?

— И о ней тоже. Как они жили с твоим отцом?

— Почему бы тебе не спросить ее об этом?

— Потому что я считаю, что ты меньше лжешь, — откровенно признался Харри.

— Вот как? В таком случае, они жили потрясающе. — На ее лице снова появилось упрямое выражение.

— Все так плохо?

Она резко повернулась к нему.

— Прости, Руна, но это моя работа.

Она пожала плечами.

— Мы с матерью давно не ладим. А отец был моим союзником. Думаю, мать ревновала.

— Кого именно из вас?

— Сразу обоих. Может, его. Не знаю.

— А его почему?

— Она была ему не нужна. Пустое место…

— Отец не брал тебя с собой в отели, Руна? Например, в отель «Марадиз»?

Она посмотрела на него с удивлением.

— Что ты имеешь в виду? Зачем ему было это делать?

Харри уставился на газету, лежавшую на столике, но потом заставил себя поднять глаза на девушку.

— Брр! — вырвалось у нее, и она уронила ложечку в чашку, расплескав чай. — Странные ты вопросы задаешь. К чему ты клонишь?

— Хорошо, Руна, понимаю, это нелегко, но я вынужден предположить, что твой отец совершил то, в чем ему следовало бы раскаяться.

— Папе? Папа всегда раскаивался. Он раскаивался, брал на себя вину, сожалел и… но эта ведьма не хотела оставить его в покое. Она постоянно пилила его, что он сделал не так и не этак, что он втянул ее во что-то и так далее. Она думала, я ничего не слышу, но я-то все слышала. Каждое слово. Что она не в состоянии жить с евнухом, что она цветущая женщина. Я говорила ему, чтобы он ушел от нее, но он продолжал терпеть. Ради меня. Он не говорил мне об этом, но я знала, что он терпит ее ради меня.

Последние два дня Харри буквально купался в потоках женских слез, но сейчас обошлось.

— Я хотел только сказать, — начал он, наклонившись к ней и заглядывая ей в глаза, — что у твоего отца была не такая сексуальная ориентация, как у других людей.

— Так ты из-за этого так распереживался? Потому что думаешь, будто я не знаю, что мой отец извращенец?

Харри чуть было не обомлел от изумления.

— Что именно ты понимаешь под извращенцем? — выдавил он.

— Гомик. Голубой. Педик. Гей. Я результат тех немногих совокуплений, которые эта ведьма имела с папой. Он считал, что это отвратительно.

— Он сам так говорил?

— Разумеется, он был слишком порядочным человеком, чтобы рассказывать об этом мне. Но я и так знала. Я была лучшим его другом. Это он мне сам говорил. Причем единственным другом. «Ты и лошади — единственное, что я люблю в жизни», — сказал он мне однажды. Я и лошади — здорово, не правда ли? Думаю, у него был мальчик, возлюбленный, еще в годы учебы, прежде чем он встретил мою мать. Но тот парень бросил его, не захотел признаться в такой связи. Да и папа тоже не стремился к огласке. Все это было давно, и в те времена подобные вещи воспринимали иначе.

Она произнесла эти слова с абсолютной убежденностью подростка. Харри поднес стакан к губам и медленно отпил из него. Нужно было выиграть время, ведь все повернулось не так, как он ожидал.

— Ты знаешь, кто бывал в отеле «Марадиз»? — спросил наконец он.

Она лишь кивнула в ответ:

— Мать со своим любовником.

Покрытые инеем ветки тянулись к блеклому зимнему небу над Дворцовым парком. Дагфинн Торхус стоял у окна, наблюдая за человеком, который бежал, зябко подняв плечи, вверх по улице Хокона VII. Зазвонил телефон. Торхус посмотрел на часы: было время обеда. Он проводил взглядом прохожего, пока тот не скрылся в дверях метро, и только потом взял трубку и назвал свое имя. Наконец сквозь свист и треск помех пробился голос.

— Я даю вам еще один шанс, Торхус. И если вы им не воспользуетесь, мне будет грустно сознавать, что МИД объявит вашу должность вакантной раньше, чем вы успеете сознаться, что «норвежский полицейский был умышленно введен в заблуждение начальником департамента министерства». Или что «посол Мольнес стал жертвой убийцы-гомофоба». Такие признания тотчас же станут отличными газетными заголовками, вам не кажется?

Торхус опустился на стул.

— Где вы, Холе? — спросил он, не зная, что еще сказать.

— У меня только что была долгая беседа с Бьярне Мёллером. Я задал ему пятнадцать самых разных вопросов о том, что все-таки делал этот Атле Мольнес в Бангкоке. Все, что мне до сих пор удалось узнать, свидетельствует, что это был один из самых невероятных послов наряду с Райульфом Стеном.[23]Мне не удалось вскрыть этот нарыв, но во всяком случае подтвердилось, что нарыв существует. Мёллер, насколько я понимаю, дал подписку о неразглашении, поэтому он адресовал меня к вам. И я снова задаю свой прежний вопрос. Чего именно я не знаю из того, что вам известно? Я жду от вас ответа, мой факс наготове, и рядом со мной телефонные номера редакций «Верденс Ганг», «Афтенпостен» и «Дагбладет».

От голоса Торхуса в Бангкоке повеяло зимней стужей:

— Газеты не напечатают измышлений спившегося полицейского, Холе.

— Даже если этот спившийся полицейский знаменитость?

Торхус не ответил.

— Я думаю, кстати, что газетчики из «Суннмёреспостен» тоже займутся этим делом.

— Вы не имеете права разглашать служебную тайну, — процедил Торхус. — Иначе вас ждет наказание.