отвечает Хрюмина.

Впору смутиться, но не на того напала. Герой тут же парирует:

В сущности, проблема, которая беспокоит Чацкого в случае Гильоме и Хрюмину в случае модисток, одна — предпочтение на брачном поприще, которое может быть отдано иностранцам низкого происхождения. Русские — мужчины и дамы — оскорбляются такой возможностью в равной степени. Вопрос больной. Но какая разная реакция! Софья шокирована самим предположением: «Танцмейстер! можно ли!» Чацкий, напротив, горячо и в обидной для собеседницы форме встает на защиту права кавалеров предпочитать французские «оригиналы» бледным отечественным копиям.

Абсурд такого высказывания очевиден. Браки высшего сословия — не та сфера, куда могут затесаться танцмейстеры и модистки. На самом деле их положение куда скромнее — это любовники и любовницы состоятельных покровителей. Марта Вильмот, небогатая ирландская девушка, гостившая в начале XIX века в Москве у княгини Е. Р. Дашковой, писала домой о знаках внимания, которые оказывают ей состоятельные старички-вельможи[200]. Она даже оттягивала отъезд в надежде, что один из наиболее усердных кавалеров сделает ей предложение. Но никто не заговаривал о браке, намекая на положение содержанки.

Связанные с любовниками-иностранцами происшествия были пищей для насмешек, недаром Лиза вспомнила тетушку своей госпожи:

Однако сам факт марьяжной угрозы от неровни-иностранца дважды зафиксирован в комедии, стало быть, он остро ощущался в тогдашнем обществе. Особенно теми, кому пока не повезло в брачной гонке — Чацкому и Хрюминой.

«И кто жениться нас неволит?»

Но и желанная цель представлена в комедии так, что способна отпугнуть самые бестрепетные сердца. В первую очередь, конечно, мужские. Брак по расчету несчастлив уже в самом себе. Репетилов, женившись на министерской дочери и угробив большие деньги на приличный дом в Петербурге, не получил от тестя ничего. С досады ударился во все тяжкие, оставлял жену, детей, а одумавшись, вступил в тайное общество, целей которого понять не способен.

Однако еще хуже так называемый счастливый брак Счастливый, по московским меркам, естественно. Чтобы показать всю его безрадостность, на сцену выведена пара молодоженов — Горичи. Автор не скрывает, что Наталья Дмитриевна и Платон Михайлович любят друг друга, но тем пошлее и даже трагичнее их отношения.

Старинная знакомая Чацкого Наталья Дмитриевна, выйдя замуж, расцвела: «Моложе вы, свежее стали; / Огонь, румянец, смех во всех чертах». А вот умученный от ее балов и нарядов муж, также старый приятель главного героя, прямо-таки зачах. «Теперь, брат, я не тот», — повторяет он. «Брат, женишься, тогда меня вспомянешь! / От скуки будешь ты свистеть одно и то же». При словах о прежнем полковом житье и «борзом жеребце» Платон Михайлович с горечью обрывает друга: «Эх! братец! славное тогда житье-то было». И, наконец, при разъезде: «Бал вещь хорошая, неволя-то горька; / И кто жениться нас неволит…»

Фамилия Горич дана персонажу не случайно: бедняга в горе, поскольку в неволе — хоть и добрая жена, а заездила мужа своими светскими развлечениями, пустыми и суетными. Как не вспомнить известный отзыв Пушкина в письме П. А. Вяземскому мая 1826 года. «Законная… — род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит»[201].

Того же мнения придерживался и Грибоедов. В образах Горичей много от четы Бегичевых, в имении которых под Москвой — «в моем саду, в беседке» — были дописаны последние акты комедии. Старинный полковой друг автора — С. Н. Бегичев — женился весной 1823 года. Грибоедов был у него на свадьбе шафером. Когда начался обряд, Бегичев заметил, что рука Грибоедова, державшая венец, трясется, сам он «бледен и со слезами на глазах». На вопрос, что случилось, шафер отвечал: «Мне вообразилось, что тебя отпевают и хоронят»[202].

Семья — могила. В ней невозможны полезная деятельность, развитие, высокие стремления. Одно угождение бабьим прихотям.

говорит Горич жене.

Такое отношение к семье, как к концу духовной и деловой жизни, тем более любопытно, если учесть громадные усилия, которые предпринимались в брачной гонке. Везло единицам, но и они в конечном счете вытягивали вместо счастливого билета черную метку. Запретный для большинства плод оказывался с гнилой сердцевиной.

Это характерное для эпохи мнение точно уловил Лев Толстой, передавая в самом начале романа «Война и мир» разговор несчастливо женатого Андрея Болконского с Пьером:

«— Никогда, никогда не женись, мой друг… до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, которую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда не годным… А то пропадет все, что в тебе есть хорошего и высокого. Все истратится по мелочам… Ежели ты ждешь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя все кончено, все закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым… Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, — и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной — и как скованный колодник, теряешь всякую свободу… Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество — вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти… Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем — вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что-то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись».

Пушкин выразился короче: «Брак холостит душу». Таково же было мнение молодых людей, которым, из-за сложного финансового и служебного положения, брак в обозримом будущем не грозил. Под ситуацию выстраивалась мораль, приподнимавшая повесу и унижавшая эдаких Платонов Михайловичей. «Муж мальчик, муж слуга, из жениных пажей, / Вот идеал московских всех мужей».