окраине города или даже за городом. Собирались постепенно и по окончании собраний, затягивавшихся до полуночи, расходились тоже по очереди, чтобы не обратить на себя внимания полиции, дворников или швейцаров, которые должны были обо всем подозрительном в доме доносить в полицию. Теперь я думаю, что такого рода собрания бывали полиции по большей части известны, но, вероятно, особого значения она им не придавала (и совершенно напрасно!), потому что лишь в редких случаях налетала полиция, врывалась в дом и переписывала собравшихся, чем, большею частью, дело и кончалось. На таких собраниях бывала оживленная, а часто и очень ожесточенная дискуссия, так как на них присутствовали люди, сочувствовавшие как нашей партии, так и партии социал-демократической, и тогда завязывались горячие споры по аграрному вопросу, по террору, по марксизму…

Это был 1904 год. Не только в общественных кругах, но и в широких народных массах нарастало политическое недовольство, обостренное еще непонятной и неудачной войной с Японией. Революционная работа, которую я пытался обрисовать выше, кипела во всей стране. Ведь вся страна – буквально вся, до далеких ее закоулков – была тогда покрыта такими кружками, группами, комитетами. Они были в каждом губернском и уездном городе. Страна была наводнена листками и революционной литературой, привозимой из-за границы, перепечатываемой в подпольных типографиях обеих социалистических партий. Учителя и учительницы народных школ, студенты и курсистки, семинаристы, гимназисты, более развитые рабочие ехали из городов в деревню и несли крестьянам новые идеи, организовывали среди них кружки, которые назывались «братствами».

Работой среди крестьянства особенно горячо занималась наша партия; марксисты считали крестьян неподготовленными и неспособными воспринять социалистическое учение. Можно себе представить, какую подрывную муравьиную работу проделывали все эти сотни, тысячи, десятки тысяч пылких, убежденных революционеров и пропагандистов во всей стране, как они постепенно подтачивали устои самодержавного строя. Перед этой работой бессильной оказывалась даже полицейская организация, которая по своей стройности и умению борьбы с «крамолой» стояла, конечно, гораздо выше революционных партий… А ведь 1904 год был только кануном 1905-го!

1 апреля во всех газетах было напечатано странное сообщение: в ночь на 31 марта в «Северной» гостинице против Николаевского вокзала, одной из лучших гостиниц Петербурга, произошел страшный взрыв, во время которого погиб неизвестный, остановившийся в этой гостинице: он был разорван на мелкие части, уцелела от него лишь одна ступня. Предполагают, сообщали газеты, подготовлявшееся революционерами покушение…

Предположение это было совершенно правильным. Еще несколько месяцев тому назад в «Революционной России» появилась статья о министре внутренних дел фон Плеве, сменившем на этом посту убитого Сипягина и оказавшемся еще более суровым усмирителем революционного движения, чем Сипягин. Все читатели тогда поняли, что статья эта была, по существу, смертным приговором, который наша партия вынесла новому министру и который должна была привести в исполнение Боевая организация. Близкие к центру партии круги (а к таковым уже тогда принадлежали Абрам, Фондаминский, Авксентьев и я) подозревали, что после ареста Гершуни во главе Боевой организации встал Азеф.

После взрыва в «Северной» гостинице в той же «Революционной России» 2 апреля появилось краткое, но много говорящее сообщение: «31 марта, в первом часу ночи, в г. Санкт-Петербурге, в «Северной» гостинице, жертвой случайного взрыва погиб наш товарищ, член Боевой организации партии социалистов-революционеров. Товарищ пал на посту, исполняя свой долг. Боевая организация продолжает свое дело».

Позднее я узнал, что погибшего звали Алексей Покотилов; он еще недавно был студентом Киевского университета, принадлежал к петербургской аристократии, был близким приятелем Степана Балмашова. С Покотиловым – не зная, кто он, – я познакомился осенью 1903 года в Женеве, при приезде туда. Я хорошо помнил нашу встречу и разговор с ним в саду под яблонями. Странным казалось, что этого человека больше не существует… Между прочим, – хотя от него почти ничего не осталось, он все же полицией был установлен, – передавали, будто на месте взрыва была найдена пуговица с именем портного и с указанием города в Швейцарии (Кларан) – по одной будто бы пуговице и установили личность погибшего.

Весной 1904 года нашу организацию постиг провал. Был арестован весь комитет и почти все наши пропагандисты. Я уцелел от этого провала совершенно случайно: по просьбе матери я уехал на один месяц в Сочи на Кавказ, где находилась тогда вся наша семья. И меня там не тронули. Впрочем, может быть, меня не тронули тогда и по другим основаниям: при очередных арестах полиция обычно оставляла одного-двух человек на свободе – «на развод», как мы говорили. Ведь полиция тоже должна оправдать свое существование…

Так или иначе, но мне удалось вернуться в Москву – в разоренное гнездо – и приняться строить его заново. Наш Голубоглазый и Володя Мазурин были арестованы, в тюрьме оказались и все члены комитета, кроме меня. Зато теперь мне удалось привлечь к работе моего товарища по Берлинскому университету, который в свое время, вместе с Авксентьевым, был исключен из Московского университета, – Андрея Александровича Никитского или Бем-Баверка, как мы его звали в дружеской компании, потому что последние семестры он провел в Мюнхене и работал там в семинаре знаменитого экономиста. Это было ценное приобретение – теперь половину прокламаций писал он.

Как-то летом – это было, вероятно, в самой середине лета – я был разбужен у себя на квартире ночным звонком. Я давно уже был готов к приходу «ночных гостей» и ночью всегда с замиранием сердца прислушивался к лифту, поднимавшемуся вверх, и спокойно засыпал лишь тогда, когда он проезжал мимо нашей квартиры (моя комната примыкала к главной лестнице). Ничего компрометирующего у меня никогда не было; все свои адреса и нужные свидания я записывал мнемонически – замечательный метод, которому меня в свое время научил Михаил Рафаилович. Хорошо записанный мнемоническим способом адрес невозможно расшифровать другому – его неудобство заключается лишь в том, что иногда сам забываешь, что сам с собой условился связывать в памяти с тем или другим словом, поэтому сделанные записи необходимо время от времени перечитывать.

Я жил в это время на квартире совершенно один: родные были еще в Сочи, со мной была только наша толстая кухарка Аннушка. Я уже давно ей дал инструкцию, чтобы ночью она ни в коем случае никому не открывала дверей без моего разрешения. Звонили по черному ходу и звонили странно – робко и нерешительно: это как будто не походило на обыск. Я приоткрыл