— И я не знаю, — сказал я. — Я знаю только одно. Сначала сажают национал-социалистов, и все в восторге: «Они же расисты, антисемиты!». Потом христианских пацифистов, и никто особенно не спорит: «Родину надо защищать!». А в конце концов арестуют нас с тобой. Просто так. За то, что мы с тобой здесь сидим и обсуждаем разные опасные темы.

— Меня не арестуют, — сказал он. — У меня дипломатический паспорт.

— Значит, меня, — сказал я.

Мы замолчали.

Интересно, что все это время, пока мы спорили, я держал его за руку, и он мою руку чуть пожимал. Мне это стало странно. Я отнял руку и спрятал ее за спину.

— Дофин, — вдруг сказал он. — Вот ты сказал про этого Розенберга: «непонятный бред». А разве бывает понятный бред?

— Сколько угодно, — сказал я. — Все, о чем мы так горячо мечтали в кружке Клопфера. Социализм и коммунизм! Пролетарская революция.

Да, очень складный, четкий бред. Возбуждающий широкие народные массы.

А потом пришел товарищ Тельман и начал сажать. Политическую оппозицию. Сначала непримиримую, потом умеренную, потом любую. Буржуев. Сначала больших, потом средних, а потом и самых маленьких — которых он, вроде бы, официально разрешил. Но все равно сажал. А также священников, буржуазных профессоров, генералов, аристократов, писателей-модернистов и философов-идеалистов. Тупо и последовательно. Сначала самых ярких и заметных. Потом просто на что-то годных. А потом наивных сознательных рабочих, которые читали Маркса с карандашиком и делали пометки и выписки.

Но мы все-таки ошибались.

Мы думали, что там наверху сидят полные идиоты. Малограмотные пролетарии-выдвиженцы и зашоренные старые коммунисты во главе с тупым и злобным тираном. Но нет. Тельман оказался гораздо умнее, чем все думали. Когда началась война, когда русские начали как следует давить, когда показалось, что это вообще будет молниеносный бросок на Берлин, и все…

Страшно признаться, грустно признаться, но некоторые надеялись на быстрое поражение. Если совсем честно — многие надеялись.

Ну, ладно. В конечном-то итоге союз Тельмана с англосаксами и французами пошел нам всем на пользу. При прочих равных, так сказать…Тельман сильно помягчал. Многих выпустил после победы. Распустил ГеЛагЛ, «Geheimlagerleitung», тайную администрацию лагерей. Начальство ГеЛагЛа, в духе новой европейской гуманности, не расстрелял, а просто посадил под домашний арест, с учетом возраста и болезней. А сами лагеря повелел уничтожить. Демонстративно срыть! В присутствии доблестных англосаксонских союзников. Вот тогда-то и выяснилось, что никто ничего не знал. Английские газетчики задавали вопросы. А граждане изумлялись — как? за этим забором? буквально в получасе езды на велосипеде от нашего уютного городка? была ужасная тюрьма, где мучили невинных, оклеветанных людей? Но мы ничего, нет, буквально ничего не знали, даже не подозревали, даже в голову не могли взять такое…

Народ, мой милый Джузеппе, — это страшное дерьмо. Даже не дерьмо, а еще хуже — нечто ничтожное… Без запаха, вкуса и цвета. Дерьмо хоть воняет. Гадко, но крепко. А это — так… — и я помахал рукой, изображая веер и ветер.

— А ты надеялся? — вдруг спросил Джузеппе. — Что мы вас победим?

— Не скажу, — ответил я. — Потому что не знаю. Иногда да, надеялся, пусть что угодно, любая война, поражение, оккупация, только не это. А иногда наоборот. Один раз чуть не записался в народное ополчение. Пошел записываться, да! Но меня не взяли. Во-первых, болезнь легких, я же попал под газы в ту войну. А во-вторых, уже так особенной нужды не было. Американцы и англичане высадились у вас на Севере… Мурманск и Архангельск, да?

— Значит, ты тоже хитрый. В смысле, у тебя тоже был Ангел. Свой небесный хранитель. Ангел Адольф.

— А что, был такой ангел? — я почему-то вдруг испугался.

— Даже два, — сказал Джузеппе. — Святой Адольф Саксонский и святой Адольф Кордовский.

— С ума сойти, — сказал я. — Первый раз слышу. Как хорошо быть язычником. Не было у меня никакого ангела, клянусь. Плевать я хотел на этих святых Адольфов. На обоих. Прости. Прости, святой отец…

— Пожалуйста, ради Бога. Они в Восточной Церкви не почитаются. Так что плюй на здоровье. Хотя лучше не надо. Потому что Ангелы — им все равно, веришь ты в них или нет. Они все видят. Ты был крещен?

— Да.

— Тем более, — он посмотрел в окно, на улицу: там как раз блеснуло солнце, отразившись в балконной двери дома напротив. — Тем более, — повторил он. — Ангелы все видят и руководят тобой. Они научили тебя, как уцелеть. Ты ничем не рисковал, а профит получил изрядный: патриот-с! Хотя и богема. Тем приятнее товарищу Тельману, — он усмехнулся.

— Я не знал, что англичане высадятся в Мурманске! — сказал я.

Почему Джузеппе вдруг стал такой злой?

Наверное, он вспомнил, как вдруг стал «влиятельным клириком, который не запятнал себя сотрудничеством с имперской властью»? Значит, он что-то чувствовал? Ага, он же прочитал статью Литвинова и догадался, что будет война и что Россия не устоит одна против всего мира, и понял, что ему лично будет выгодней всего? Марксист! Проницательный историк будущего! И не прогадал. А я ничего не чувствовал, я просто, сдуру, неизвестно почему, мне потом стыдно было…

— Ты не знал, конечно, — сказал Джузеппе. — Тебя вел твой Ангел… И меня тоже. Я тоже ничего не знал. Ни в тринадцатом году, когда убежал от троцкистов прямиком в храм Божий… Ни в семнадцатом, когда поборол соблазн окликнуть Макса Литвинова на улице, ни в тридцать восьмом, когда затворился окончательно… Многие погибли, еще больше народу пропало. То есть опустились, канули в безвестность, в нищету, в эмиграцию, черт-те куда. Но многие остались жить, и так ничего, более или менее неплохо. Обыкновенно. Что по нашим меркам просто прекрасно. И уверяю тебя, Дофин, не все, кто выжил, — подлецы, хитрецы или как-то по-особенному им повезло.

— Зачем же ты сказал, что я тоже хитрый? Тоже — как кто?

— Я просто тебе ответил, — засмеялся он. — Ты ведь первый назвал меня хитрым. Я пошутил. Мы же с тобой старинные близкие друзья, да?

— Да! — сказал я и снова сжал его руку.

— А друзья даже в самом трудном разговоре находят место для шутки! Правда?

— Правда, Джузеппе. Правда, мой дорогой, мой любимый друг.

Мне вдруг стало легко. Так бывает в три часа дня после вчерашней попойки — утром и в первой половине дня ломает и крутит, но вдруг во время обеда, когда съешь тарелку горячего супа — вдруг пот прошибает, и все — похмелье снимает как рукой, ты бодр, легок, чист и беспричинно радостен. Мне вдруг захотелось привстать и поцеловать его в щеку. Ну ладно, что за глупости.

Да, так на чем я остановился.

Мы думали, что Тельман злобен и туп, и только. Но нет! Когда русские начали как следует давить, он очнулся и словно бы даже переменился.