* * *

Снег был глубок, и Бондарь только удивлялся, как это он ухитряется каждый раз ползать так быстро. Оказывается, правду говорят, что нужда заставит — всему научишься, и если не захочешь, чтобы нашла тебя вражеская пуля, то научишься ползать так, словно ты никогда в жизни не ходил выпрямившись. Бойцы посмеивались: «Смотри, Иван, не превратись в варана за время войны». И хотя Бондарь смеялся вместе со всеми, ползать он все-таки не любил. Лучше всего было двигаться перебежками, но командир разведки, отпуская его, взял с сержанта слово, что рисковать жизнью он не будет. «Ты, Иван, нужен мне до самого конца войны».

Потому и ползет Бондарь, таща за собою большую пустую канистру, ползет по глубокому рыхлому снегу, словно так и положено человеку ползать по родной земле.

А ползет он к роднику за водой. Какие бы ни были холода, бьет этот родник из-под земли и не замерзает. И что не менее удивительно — не течет никуда, тут же пропадает. Сколько себя помнит Бондарь, всегда бил этот прозрачный ключ. Но хотя сам он и родился здесь, и коров пас, и в школу ходил, ни он, никто другой в деревне не знал, что ключ-то не простой, а целебный. Это уж врачи в госпитале обнаружили. Вот и ползает сержант Бондарь по доброй воле каждую ночь к источнику за волшебной этой водой. Никто его об этом не просит, он сам надумал. И похвалы он никакой не ждет. Наоборот, командир роты ругается: «Ты кто, Иван, разведчик у меня или водонос?».

Ракета! Она взвилась, мертвенным белым светом осветив все вокруг, и Бондарь вжался в землю. Давно уже охотятся за ним фрицы, никак, поди, не могут понять, что это он ползает туда и обратно. Сколько осветительных ракет потратили, сколько снарядов, мин и пуль. Только напрасно стараются фашисты — им ли поймать разведчика, родившегося в этих местах. И снова ползет Бондарь к роднику, заставляя немцев ломать голову — из-за чего человек может рисковать жизнью. Не из-за воды же на самом деле, вон вокруг снега сколько, растопи и пей, да и Ловать под боком.

Пусть подумают фрицы перед смертью, авось поумнеют.

Да, никогда не замечал Бондарь, каким разным может быть снег. Лучше всего, конечно, когда он свежий и рыхлый — тогда ты не ползешь сквозь него, а словно плывешь. Одно удовольствие. Но беда, когда он замерзает, когда становится колючим и твердым, словно раскаленными иглами впивается в кожу. Сколько раз бегал здесь Иван до войны, и ни разу не пришло ему в голову лечь и проползти хоть десять метров. Сядет, бывало, на сани и мчится с высокого берега до самой реки, вздымая белые клубы снега. О лыжах только мечтать приходилось; попробовал, было, прокатиться на самоделках, да понял, что лучше пешком топать.

А какая красота была здесь летом! Как буйно росли цветы и травы! Никто в селе, даже учитель ботаники Иван Васильевич не мог назвать всех трав и цветов, даже столетняя бабка Михайлиха и та не знала.

Тахиров всегда сам следил за вылазками сержанта, чтобы в случае чего прикрыть его огнем. До чего же ему нравился Иван Бондарь! Эх, будь все бойцы такими, как он, и горя бы не знали. Можно было бы воевать. Настоящий джигит, прямо из сказки — хладнокровный, смелый, решительный и в то же время совсем не безрассудный. Последнюю корку хлеба переломит пополам, последнюю горстку махорки поделит. И все это — просто, словно так и надо, словно так на роду ему было написано по десять раз на дню рисковать собою. Пятнадцать месяцев воюет сержант Бондарь и ни одной награды не получил. И ничего, не обижается. Смеется. «До Берлина, — говорит, — еще далеко. Успею».

Таким людям, как Бондарь, Тахиров завидовал от всей души.

«Хорошо нас готовили к фронту, ничего не скажешь. Вроде бы все было предусмотрено. Только вот опыта войны никакая подготовка заменить не может. Надо самому все увидеть, пережить и прочувствовать, только тогда поймешь, что такое война. Но многие выбывают из строя на второй, на третий день. Раненые, убитые… Так и не успев понять, что же такое война, так и не успев убить ни одного врага, погибают бойцы. Как Мамед Широв. Часто в последнее время думал о нем Тахиров. Все вспоминал его последние слова. Как жаль, что погиб он, хороший мог боец получиться. Уже и опыт был, и службу знал, и с людьми находил общий язык. Что случилось тогда? Никто уже не узнает. Наверное, фашисты пронюхали все же о смене частей и воспользовались этим, ударили внезапно. Есть ли вина Мамеда в том, что захватили их немцы врасплох?

Только сам Мамед мог бы рассказать о том, первом и последнем в его жизни бое с фашистами. Мамед или кто-нибудь из тех десяти, что были вместе с ним. Но не расскажут они — все погибли, все до одного. Как сказал Атаев, смертью они искупили свою вину? Значит, были в чем-то виноваты? Хорошо еще, что не обвинили их в трусости. Есть люди, которые готовы даже мертвого судить, если, по их мнению, он не проявил достаточно героизма.

Вчера тяжелое ранение получил Ораз Ахмедов. Снайпер, да еще какой — из обычной винтовки стрелял без промаха, словно заговаривал свои пули. Уползал на рассвете, возвращался в темноте. Молча закоченевшими руками доставал гильзы. Одну, две, три. Сколько гильз — столько выстрелов, сколько выстрелов, столько подбитых фрицев. Теперь он надолго вышел из строя, а как оформлять на него наградной лист? Сарыбеков сказал: «Я этих его убитых немцев не видел. А гильзы любой может насобирать». Что ж, ему немцев с того света к наградному листу прикалывать?

Двадцать четыре гильзы остались в блиндаже у комбата.

Вот уже сорок дней воюет Тахиров. Много это или мало? Но разве в днях дело? За сорок дней не раз и не два стоял он, сняв ушанку, над свежей могилой бойца. Постоянный обстрел наносил большие потери, особенно новобранцам. Молодые парни, им бы жить да жить, пахать землю, возводить дома, обнимать жен. Но они ложатся в мерзлую землю на берегах Ловати, и только потому, что немцы решили завоевать себе побольше жизненного пространства.

С каждым днем ненависть к фашистам все больше овладевала бойцами. Проходил первый страх, появлялся первый опыт, и уже приходилось отказывать тем, кто сам просился в боевое охранение. Хотя и знали, что там опаснее