— Ты же говорила: ничего нет!

Старуха не ответила. Сбросив с сундука вещевой мешок Алеши, она открыла крышку, достала пачку печенья и швырнула ее на стол.

— Представление, — крутнув головой, хмуро пробурчал Веткин.

— Не рассиживайтесь долго-то, не в гости званы, — зло сказала старуха, ставя на стол две чистые чашки.

Капитан сделал рукой движение, словно хотел отодвинуть чашки от себя, но, взглянув в глаза Алеши, придвинул их ближе:

— Накладывай.

Зачерпывая из кринки сметану, Алеша спросил у хозяйки:

— А ты, мамаша, почему не эвакуировалась?

— А вы что, анкету с меня снимать явились? Осталась вот. Нужно, стало быть.

— Угм, — кивнул головой Веткин. — Стало быть, нужно? А, может, ты сметану эту кому другому припасала? — И он многозначительно посмотрел на командира батальона.

Старуха долго молчала, гремя в углу какими-то жестянками. Неожиданно она повернулась лицом к Веткину и, вызывающе дернув головой, сказала:

— Припасала! И сметану и… — Лицо ее вдруг сморщилось, и, махнув рукой, она закончила: — Не для таких вот только… вас… готовила.

— Ну и черт с тобой. — Алеша встал и отправился к вещевому мешку. — Вот ведь… жила такая у советской власти за пазухой.

— Что ты квохчешь там, сопливый? — вскипела старуха. — Что ты власть поминаешь? Где она у тебя, власть-то советская — в душе али в пятках? Коли мила она тебе, чего же бежишь ты, чего не стоишь за нее насмерть? Туда же, указки мне делать! Все вы такие, словопрыткие…

— Идем, Веткин. — Капитан надел пилотку.

— Вот гидра-то, — ворчал Алеша, выходя со двора. — До чего вредная старуха. Пристрелить бы, раз и два, да пули жалко.

Они уже вышли из калитки, когда старуха нагнала капитана.

— Товарищ командир. Уходите? Скажи мне… Близко они?

Капитан посмотрел на старуху, и его поразили ее глаза. Они как будто ожили. Что-то напряженное и жадное, чуточку похожее на радость, светилось в них. Капитану хотелось сказать старухе что-нибудь злое, обидное, чтобы разом погас этот свет в глазах, но он сдержался и ответил на вопрос.

— Близко, — сказал он и, брезгливо стряхнув с плеча ее цепкую руку, пошел дальше.

— Топи печку-то, топи, к вечеру будут! — обернувшись, крикнул Алеша Веткин.

— Затоплю, сынок, затоплю, — глухо сказала старуха и побрела к дому.

Скоро батальон покинул деревушку. Капитан, опять шедший впереди, был уже далеко, когда Веткин схватил его за руку:

— Товарищ комбат, смотрите!

Густой дым поднимался над хатами, застилая зелень тополей. Горел крайний дом — тот, в котором они были час назад. Пламя охватило его сразу с четырех сторон, и меж трепетных языков огня траурными пятнами чернели уже обуглившиеся стены. От горевшего дома к соседнему метнулась маленькая черная фигурка в длинном одеянии.

Капитан медленно повел головой, набрал воздуха в грудь, будто хотел подать какую-то команду, но, повернувшись к Веткину, сказал спокойно и чуть грубо:

— Ну, что встал? Шагай давай. — А чуть слышно добавил: — Еще вернемся.

Б. Рябинин

ДВА ШОФЕРА

Рассказ

— Помните, — повторил командир, — батарея расходует последний боекомплект.

Артамонов и Овчинников, бойцы-водители сводного автомотобатальона, безмолвно стояли перед ним, вытянув по швам руки и не отрывая взгляда от командирского пальца, двигавшегося по карте.

— Приступайте к выполнению задачи…

— Есть приступить к выполнению задачи!

Они повернулись и один за другим — высокий Артамонов впереди, низенький Овчинников за ним — покинули помещение.

— Ну, вот тебе и мягкая перина, варшавская кровать… Выспались! С добрым утром! Опять гоп-але́, маэстро, — марш! — своим обычным тоном не то сожаления, не то плохо скрытой насмешки сказал Артамонов, когда они очутились на улице. — А ты, наверное, опять письма собирался писать…

Овчинников ничего не ответил, только еще больше наморщил лоб, который у него и так постоянно был в буграх и складках, точно обладатель его все время решал какую-то очень сложную проблему.

Со сдерживаемым сожалением они осматривались вокруг. Сегодня их ждал отдых, заслуженный отдых. Селение недавно побывало в руках у гитлеровцев; еще дымились пожарища, все кругом было черным и липким от копоти, ветер подметал пух из выпотрошенных подушек; но уже курились дымки походных кухонь, в воздухе разносился аппетитный аромат готовящихся щей. Попрятавшиеся от врага жители возвращались в дома, собирали с помощью бойцов скарб.

Здесь предполагалась ночевка. Последние дни были очень напряженными (да и только ли дни: случалось, и ночь проходила за баранкой!), люди нуждались в отдыхе, а машины — в техническом осмотре и мелком ремонте.

Пока Артамонов заливал в баки горючее, Овчинников полез под машину проверить тормоза. Они считались лучшими шоферами подразделения, и, вероятно, потому наиболее ответственные поручения всегда выпадали им. Они были земляки, из одного города, но познакомились по-настоящему и сблизились на фронте. До войны Андрей Артамонов работал на «ЗИС-101» — возил, как он сам выражался, «большого начальника». Его комфортабельную, темно-вишневого цвета красавицу машину, с торжественным шуршанием проносившуюся по улице, знали все шоферы города. Шикарный многоцилиндровый лимузин, способный развивать умопомрачительную скорость, — затаенная мечта каждого шофера, хотя вождение тяжелого грузовика требует отнюдь не меньшего искусства. Артамонов гордился своим привилегированным положением и немного свысока поглядывал на всю прочую шоферскую братию. Автомобили других марок, а особенно устаревших, носили в его устах презрительное прозвище «трундулетов». «ЗИС» — вот это да! Радио, покойный ход — все удобства!

Павел Овчинников всю жизнь водил потрепанный грузовичок Горьковского автозавода и ведал одно занятие — грузовые перевозки, был незаметен, но искренне любил свое дело. Ему, пожалуй, стало бы скучно на легковой. Он привык быть в движении, привык к тому, что его вечно торопят: едва отметил путевку в одном месте — уже нужно не мешкая доставлять груз в другое, а не доставишь — задержишь торговлю или строительство; для него главное было — тонны и километры; а тут стой у подъезда целыми днями и жди, помирая от тоски, пока «большой начальник» соизволит съездить куда-нибудь неподалеку… Как шофер он, бесспорно, был не хуже баловня судьбы Артамонова, но безнадежно проигрывал рядом с ним, хотя оба теперь сидели на полуторках, и это равняло их.

Военная форма на Артамонове сидела как влитая. И весь он, высокий, статный и уверенный, казался настоящим олицетворением мужской красоты и доблести.

А Павел Овчинников был невзрачен, круглолиц и застенчив. Даже пилотка, так красившая многих, выглядела на его гладкой, как биллиардный шар, бритой голове ненужной и лишней.

Овчинников был женат, имел троих детей и часто писал домой письма. Артамонов, холостой и беззаботный, находил повод зубоскалить и над этим. Но в общем