Вопящая орда вломилась в ворота и повалила вперед по широкой улице. На каждом перекрестке часть сворачивала в боковые переулки, словно река потекла по своим притокам. У каждого внушительного дома от общего потока отделялось несколько человек: удары в дверь, общий натиск, створка падала в прихожую, точно крышка переплета огромной книги, нападающие протискивались в проем, а затем крики, два — три отчаянных вопля… Из какого — то окна высунулась старуха, с любопытством разглядывая страшного врага. Внезапно ее лицо вытянулось от разочарования.

— Э — эй! — окликнула она соседку напротив. — Ты только погляди! Эти разбойники точно две капли похожи на наших испанцев. Никакие они не дьяволы, а мужчины как мужчины! — И она захлопнула окно, словно негодуя, что они оказались всего лишь людьми.

Днем вспыхнул пожар. Огромные языки пламени взметнулись к небу. Занялся квартал, улица — и запылала половина города.

Генри Морган направился к губернаторскому дворцу и увидел, что в дверях стоит дон Хуан Перес де Гусман с обнаженной шпагой в руке.

— Я губернатор, — сказал дон Хуан тоскливо. — Горожане уповали, что я обороню их от этой беды. Меня постигла неудача, но, может быть, я сумею убить тебя!

Генри Морган опустил глаза. Что — то в этом отчаявшемся человеке внушило ему робость.

— Города я не поджигал, — сказал он. — Наверное, кто — то из твоих рабов запалил его в отместку.

Дон Хуан сделал шаг вперед и поднял шпагу.

— Защищайся! — крикнул он.

Капитан Морган остался стоять, как стоял.

Шпага выпала из руки губернатора.

— Я трус… трус! — вскричал он. — Почему я не нанес удар сразу, без лишних слов? Почему ты не выхватил свою шпагу? О, я трус! Я слишком долго выжидал! Мне надо было молча проколоть тебе горло. Мгновение тому назад я хотел умереть, искупить смертью мою вину, но прежде — убить тебя, чтобы умиротворить свою совесть. Панама погибла, и я тоже должен был погибнуть! Как может палец жить, если тело умерло? Но теперь я уже не могу умереть. У меня не хватит духа. И убить тебя я тоже не могу. Я обманывал сам себя! Ах, если бы я нанес удар сразу! Если бы я не заговорил… — Он побрел к воротам, за которыми начиналась равнина. Генри Моргая смотрел, как, пьяно шатаясь, он вышел из города.

Наступила черная ночь. Почти весь город был объят пламенем — багровый огненный цветник. Башня собора рухнула, и к звездам взвился вихрь алых искр. Панама умирала на пылающем одре, а флибустьеры убивали ее жителей, где настигали их.

Всю ночь капитан Морган сидел в Приемном Зале губернаторского дворца, а его люди носили и носили туда все новую добычу. Золотые слитки они сваливали на полу, точно поленья, но такие тяжелые, что каждый несли двое. Как небольшие стожки, сверкали кучи драгоценных камней, а в углу громоздились церковные облачения и утварь, будто в лавке райского старьевщика.

Генри Морган сидел в резном кресле, словно обвитом множеством змей.

— Вы нашли Красную Святую?

— Нет, сэр. Здешние женщины больше смахивают на дьяволиц.

К нему приводили пленников и зажимали их пальцы в тисках, взятых из городской тюрьмы.

— На колени! Твое богатство? (Молчание). Поверий разок, Джо!

— Смилуйтесь! Смилуйтесь! Я покажу! Клянусь! В цистерне возле моего дома…

Следующий.

— На колени! Твое богатство! Поверий разок, Джо!

— Я покажу вам…

Они были спокойными, беспощадными и бесчувственными, как мясники на бойне.

— Вы нашли Санта Роху? Если хоть волос упадет с ее головы, я вас всех повешу.

— Ее никто не видел, сэр. А наши почти все уже перепились.

И так всю ночь… Едва очередная жертва сдавалась, ее уводили три

— четыре человека, которые затем возвращались с чашами, серебряными блюдами, золотыми украшениями и одеждой из цветных шелков. Блистающие сокровища в Приемном зале сливались в единую гигантскую кучу.

А капитан Морган устало спрашивал:

— Вы нашли Красную Святую?

— Не нашли, сэр. Но ищем по всему городу и спрашиваем… Может быть, когда рассветет, сэр…

— Где Кер-де-Гри?

— По — моему, он напился, сэр, но… — И говорящий отвел глаза.

— Что — но? О чем ты? — крикнул капитан.

— Да ни о чем, сэр. Что он напился, это верно, а только, чтобы опьянеть, ему не один галлон надо выпить, ну, и тем временем, может, он нашел подружку.

— Ты его с ней видел?

— Да, сэр. Видел с женщиной, и она была пьяна. И Кер-де-Гри был пьян, хоть присягнуть.

— А эта женщина, по — твоему, могла быть Красной Святой?

— Да что вы, сэр! Куда там! Просто одна из городских, сэр.

На кучу с громким бряканьем упало золотое блюдо.

IV

Желтый рассвет прокрался на равнину с пестрых холмов перешейка, все больше набираясь дерзости. Солнце выкатилось из — за вершины, и его золотые лучи хлынули на любимый город. Но Панама погибла, мгновенно истлела в огне за одну алую ночь. Однако солнце — непостоянное светило, и любопытные лучи тут же нашли себе новую игрушку. Они освещали печальные развалины, щекотали мертвые повернутые вверх лица, скользили по заваленным улицам, потоком лились в руины внутренних двориков. Добрались они и до белого губернаторского дворца, прыгнули в окна Приемного Зала и забегали по золотой горе на полу.

Генри Морган спал в змеином кресле. Его лиловый кафтан был весь в глине равнины. На полу рядом с ним лежала шпага в обтянутых серым шелком ножнах. Он был в зале один, потому что все те, кто ночью помогал дочиста обглодать кости города, отправились пить и спать.

Зал был высоким и длинным, натертые воском кедровые панели на стенах матово сияли. Потолочные балки казались черными и тяжелыми, словно их когда — то отлили из чугуна. Это был судебный зал, свадебный зал, зал, где торжественно принимали и где убивали послов. Одна дверь выходила на улицу. Другая под сводчатой аркой вела в прелестный сад, вокруг которого обвился дворец. В самой середине сада маленький мраморный кит выбрасывал воду в бассейн непрерывной струей. В красных глазурованных кадушках стояли огромные растения с лиловатыми листьями, все в цветках, чьи лепестки пестрели узорами — наконечники стрел, сердечки, квадратики цвета кардинальского пурпура. Кудрявые кусты сверкали бешеными красками тропического ласа. Обезьянка, чуть больше котенка, перебирала песок на дорожке, ища семена.

На одной из каменных скамей сидела женщина, обрывая лепестки желтого цветка и напевая обрывки нежной глупой песенки: «Я для тебя цветок зари сорву, любовь моя. Я отыщу его во тьме рассветной». Глаза ее были черными и матовыми. Они отливали плотной чернотой крыльев издохшей мухи, а под нижними веками виднелись четкие штрихи морщинок. Она умела приподнимать нижние веки таким образом, что глаза искрились смехом, хотя жесткая спокойная линия губ не изменялась. Кожа у нее была снежно-белой, а волосы прямыми и черными, как обсидиан.