— Есть три снаряда под кирху!

Одно за другим, сотрясая землю, небо, воздух, рявкнули три орудия. Бил младший лейтенант точно, под кирхой вспухли три ярких разрыва — хорошо положил снаряды Фильченко, ничего не скажешь, Горшков даже кивнул одобрительно: так их, так! — надо полагать, что трех снарядов на одного пулеметчика достаточно. Пулемет перестал бить — видать, завязало его в узел и зашвырнуло куда-нибудь на городскую помойку. Но второй пулемет еще жил, о щит крайнего орудия щелкнули несколько пуль, с электрическими брызгами отрикошетили.

— Мустафа! — Горшков поморщился — еще не хватало, чтобы людей порубило, протестующе повел головой в сторону, будто ему перехватило горло, но дыхание было свободно, горло ничто не перехватывало. — Ну что там со вторым пулеметом?

— Пока не могу нащупать, — виновато пробормотал Мустафа.

— Да вон он! — вмешался Коняхин. — Вон! Под дым залез, прикрывается. Возьми двадцать метров левее от горящего танка и увидишь.

— Ну-ну, — с уважением произнес Мустафа, — глаз как у столетнего ворона — все видит. Никакой бинокль не нужен. После войны тебя, Коняхин, надо в Москву, на сельскохозяйственную выставку отправить. Как человека, которому должны подражать пионеры.

— Отправь, — добродушно произнес сержант, на подначки он не реагировал, — я не против. Если, конечно, у тебя деньги будут.

— Мы всем полком, брат, на это дело скинемся… — Мустафа заведенно помотал биноклем в воздухе и вновь приложил окуляры к глазам. — Точно, гад, палит и не морщится. Товарищ капитан!

Но капитан не слышал его, он давал поспешные указания Фильченко.

— Три снаряда в эту точку! Давай, младший лейтенант, да побыстрее! — Несколько пуль, уже ослабших, просвистели над головой Горшкова, он пригнулся, выругался в сердцах: — Суки!

Фильченко приник к прицелу, проворно завращал колесо наводки и почти тотчас же закричал:

— Есть цель! — Назвать координаты пулеметчика было для него делом нескольких секунд, после чего младший лейтенант приподнялся над щитом орудия. — Заряжай!

Выстрелы громыхнули один за другим, россыпью. И на этот раз снаряды легли точно и кучно, почти один в другой.

— У-уф-ф! — Фильченко отер рукавом гимнастерки мокрый лоб, пальцами что-то выщипнул из своего длинного носа и вновь подал привычную для себя команду — она, наверное, до конца дней будет звучать у него в ушах — даже во сне: — Заряжай!

Горшков прислушался: заработал второй пулемет или нет? Второй пулемет молчал, капитан удовлетворенно наклонил голову: важная штука — хороший артиллерист на войне. Даже дышать сделалось легче. Он высунулся из-за камней и посмотрел вниз: что там, в номерном городке?

В городке началась паника: бегали люди, чадили танки, горели два небольших скульптурных домика; всякий огонь, который всегда вызывал у капитана жалость, на этот раз жалости не вызвал: немцы сами виноваты в том, что сделали — зачем пришли в Россию? Кто звал? Неужели им была неведома простая истина: за все сделанное надлежит расплачиваться, и не своими деревянными марками, будь они неладны, а монетой куда более серьезной.

Что-что, а это умные люди — немцы должны были знать.

Младший лейтенант вопросительно покосился на Горшкова, помял пальцами длинный нос: какие будут дальнейшие указания? Горшков взгляд вопросительный уловил, в ответ рявкнул грозно:

— Продолжай стрельбу, Фильченко!

— Товарищ капитан, мы и так весь боезапас потратили.

— Фильченко, продолжай стрельбу!

Он был прав и не прав одновременно, капитан Горшков: за израсходованный снарядный припас спросят не с него, а с младшего лейтенанта Фильченко, а с другой стороны, колонна Горшкова не сможет пройти через этот городок, если они не свернут голову немцам. Искать объездную дорогу — это значит вернуться в Бад-Шандау и уж оттуда начинать бросок снова. Этого не простят капитану ни командир артиллерийского полка, ни генерал Егоров, ни генералы, стоящие выше его, никто. И если уж выбирать из двух зол, то только то, которое весит меньше.

Фильченко подчинился капитану — бил по немцам беглым, разрывы снарядов возникали и в голове гитлеровской колонны, в хвосте, и в середке — везде, словом, казалось, что нет места, куда бы ни падали снаряды Фильченко, всполохи огня слепили, вызывали в глазах резь, на разрывы наползали снопы жирного дыма, осколки кромсали в клочья пространство, черный дым делался гуще, в этом аду, теряя разум, метались, кричали люди.

— Товарищ капитан! — проорал Мустафа на ухо Горшкову — все это время ординарец не выпускал из рук бинокля. — Белый флаг!

— В третий раз, — поморщился капитан. — Фильченко, стоп! — Капитан проверил, все ли пуговицы застегнуты у него на воротнике. — Ладно, даем фрицам еще одну попытку, последнюю.

Петронис, как ни в чем не бывало, стоял в стороне и читал немецкую газетку.

— Пранас, приготовься! — предупредил его капитан.

Петронис неторопливо сложил газету, помял пальцами виски, глубоко вгоняя кончики в костяные выемки.

— Глаза что-то барахлят, — пожаловался он, — и устают быстро. К врачу бы…

— В условиях войны вряд ли удастся, — в голосе Горшкова прозвучало сочувствие, — для этого в тыл надо ехать, но кто отпустит?

— Парламентеры идут, — тем временем сообщил Мустафа — от бинокля он не отрывался.

— Сколько их?

— Счас… Много! Раз, два, три… пять… семь. Семь человек, товарищ капитан.

— Раз так много посылают — значит, боятся. Нас столько не будет — пойдем втроем. Покажем, что мы их не боимся. Я пойду, Петронис… и ты, Мустафа.

— Есть! — бодро отозвался Мустафа.

— Автомат только держи на взводе, ладно? Мало ли чего? Когда зайца прижимают коленом к стенке, он начинает выть, как волк, и кусается, как настоящий волк. Бывали случаи, когда раненый заяц лапами вспарывал охотнику живот и выпускал наружу кишки.

— Заяц? — усомнился Петронис.

К Горшкову подступил ефрейтор Дик, необычно подтянутый, застегнутый на все пуговицы, поправил пилотку, сдвинутую на затылок.

— Товарищ капитан, возьмите меня с собой, — неожиданно попросился он.

— Дик, в этом походе нет ничего интересного: парламентеры и парламентеры, обычное трали-вали — кто кого переболтает.

Красное обожженное лицо Дика сделалось багровым, он заторопился, задергался, начал глотать слова.

— Дак исторический же момент, товарищ капитан, мне он о-о-о-очень любопытен, — нездоровая багровость заползла Дику даже под волосы, — я ведь так… я, знаете, иногда пишу. Напишу и об этом, товарищ капитан. Возьмите меня с собой! Четвертым.

— Ладно, — решился Горшков, — ладно… Где трое, там и четверо — один хрен. Все равно их больше. Собирайся, Дик. Автомат проверь.

— Есть! — обрадованно вытянулся Дик, всякие заикания, глотание слов и запятых, пропуски в речи мигом остались позади, суровое лицо ефрейтора украсилось улыбкой. Редкая штука для Дика.