— Вам очень идёт этот цвет.

Девочка сколько-то сдерживалась, но потом природа взяла верх — носик её сморщился, и она опять заплакала.

* * *

От взгляда на железо перехватывает дух, когда пядь за пядью меч являет миру узкое отточенное жало. Нет в мире человека, кто не испытал бы сильных чувств при этом зрелище, и безразлично, страх это, отчаяние или восторг. Когда клинок оставляет ножны, раздаётся слабый звук — это не скрежет и не шелест, а нечто совершенно не от мира сего. Это песня смертоносного металла, металла, отнимающего жизнь, она как тихое предупреждение змеи, венцом которому — холодный чистый звон, и вслед за тем — бросок, укус и смерть. Для скольких тысяч человек этот звук стал последним, что они услышали в этой жизни?..

Но трофейный клинок выходил абсолютно бесшумно. У этого меча не было языка.

Меч мой, меч, мой серый друг, мой гибельный собрат, моя печаль и радость; твоя любовь чиста и холодна, я убиваем ею в сумерках весны и счастлив, принимая эту смерть...

Лис плясал на гравировке.

Мануэль Гонсалес сидел неподвижно на скамье у окна, один в пустующей купальне, положив меч на колени и наполовину вытащив его из ножен, смотрел на искристую серую сталь в ожидании вечера. В последнее время это стало для него сродни ритуалу. Он всегда старался уединиться в такие минуты, чтоб никто не видел этого меча, да и собственного его лица тоже, чтоб никто не отнял даже видимость принадлежащего ему сокровища. Это было как молитва, это было как влечение к женщине, это было как бутыль изысканного вина, это было нечто настолько глубоко интимное, что временами Мануэль испытывал смятение, стыд, неловкость, словно мальчик после рукоблудия. И так же, как тот глупый мальчик, он не мог удержаться, чтобы в следующий вечер вновь не остаться с этим мечом один на один.

Это было ужасно. Это было прекрасно. Это разрывало его душу на части. Это было...

Это было совершенно невыносимо.

За окошком захрустел гравий, Гонсалес вздрогнул, тряхнул головой и поспешно спрятал меч обратно в ножны. На мгновение сердце затопила горечь сожаления — ему опять помешали, но, с другой стороны, завтра обещал быть новый день и новый вечер.

Дверь распахнулась, и на пороге возник Родригес.

— Мануэль! — окликнул он, жуя табак. — Ману... А, вот ты где! Так я и думал, что найду тебя тут. Опять бдишь над своим мечом? Глядя на тебя, можно подумать, что ты готовишься к посвящению в рыцари. Шучу, шучу, хе-хе. В последнее время тебя не узнать.

— Чего надо? — хмуро бросил маленький солдат.

— Десятник сказал, чтоб ты шёл с палачом и со святым отцом к той ведьме. Они собираются начать допрос.

— А почему я?

Родригес пожал плечами, отступил от входа, выплюнул тягучую табачную струю и вновь пожал плечами:

— Послушай, hombre, в последнее время ты задаёшь какие-то нелепые вопросы. Вообще-то, ты на службе. Чего ты уставился на меня, как подсолнух? Скоро всё равно твоя очередь стеречь у дверей — Эрнан и Санчес отстояли и уже задрыхли, а мне... тоже дела... в общем, есть одно дело там... ага.

— Какие это, интересно, у тебя дела?

— De nada, — буркнул Родригес, отводя глаза. — Послушай, Мануэль, ты всё равно ведь просто так сидишь. Да и чего мне делать там, при них, со своим протазаном? А у тебя всё же меч.

Губы маленького испанца тронула улыбка.

— Ты боишься, Родригес, — сказал он. — Боишься этой ведьмочки. Я прав?

Глаза Родригеса забегали.

— Ты бы следил за своим языком, — проворчал он.

— Ты боишься, — продолжал подначивать Мануэль. — Трусишь, как заяц.

— Canarios! — Родригес встопорщил усы. — Замолкни, сопляк! Я никого не боюсь, и ты не хуже других это знаешь. Я служил в святой эрмандаде, когда ты ещё ходил под стол! Мы с Санчесом протопали пешком от Мадрида до Антверпена, я был в тридцати городах и видел такое, что тебе и не снилось. Кто ты такой, чтобы ругать меня такими словами? Кто, а? Жестянщик, переводчик, tinta alma[49]! Тьфу!

Он выплюнул жвачку ему под ноги и умолк.

Некоторое время оба, тяжело дыша, молча буравили друг друга взглядами. Мануэль с трудом сдерживался, чтоб не наброситься на друга. Меч на поясе, казалось, тоже чувствовал его раздражение; рукоять так и просилась в руку. Однако, хоть в душе и бушевало пламя, разумом Мануэль сознавал, что ссора была совершенно беспричинной. «Что это на меня нашло?» — подумал Гонсалес. Усилием воли он подавил вспышку гнева и заставил себя успокоиться w пойти на попятный.

— Ладно, Альфонсо, — медленно проговорил он, так медленно, что за это время можно было сосчитать до десяти. — Ладно. Извини. Скажи мне только одно: это наш командир приказывает, чтобы я сопровождал их к этой девке, или этого хочешь именно ТЫ?

Родригес выдохнул и опустился на скамью, не глядя на собеседника.

— Ты стал таким проницательным, hombre, — с горечью сказал он. — У тебя, наверное, глаз вырос на затылке. Врать не буду. Я не понимаю отчего, но мне не по себе от одной мысли, что её будут допрашивать. Всё время кажется, что она возьмёт и как скажет что-нибудь такое, от чего нам всем гореть потом в огне. Valgame Dios! Я видел ведьм, сотраdre, видел всяких, можешь мне поверить, — от девчонок до старух. И ты их видел. Она на них похожа, как считаешь? Скажи, похожа или нет?

— Палач разберётся.

— Палач с кем хочешь разберётся... А что потом? — Он обратил к Гонсалесу лицо, и того поразила его необычная бледность. Усы Родригеса перекосились и теперь напоминали стрелки на часах (без четверти четыре). — Вот что я тебе скажу, hombre: эта девка так похожа на ведьму, что я стал сомневаться, были ли ведьмами те, до неё. И в то же время, она какая-то... не такая.

Как ни был Мануэль разгорячён и зол, он ощутил, как спину его тронул холодок.

— Это ты так думаешь из-за ребёнка? — Он сказал это и тотчас поймал себя на мысли, что все, решительно все в их маленьком отряде в последнее время избегают обсуждать любые обстоятельства беременности девушки.

Родригес помотал головой:

— Я не знаю, откуда ребёнок. Только я твёрдо знаю, что она — не простая женщина. Это пахнет или чудом, или ересью. Стеречь её — это одно, допрашивать — совсем другое. А я ещё не успел покаяться во всех своих грехах.

— И поэтому решил послать туда меня, — подвёл итог Гонсалес. — Ладно, старая лиса, я подменю тебя, если ты этого хочешь.

— Да не в этом дело, — отмахнулся Родригес. — Просто... ну что ты мог наделать в своей жизни, ты, мальчишка? Ты и не жил ещё. А мы с Алехандро... Ты сказал, что я боюсь. Нет, Мануэль, я не боюсь. И я пойду, но в свой черёд. Но помяни мои слова: сожгут её, отправят в тюрьму или отпустят, мы всё равно не будем спать спокойно. У тебя есть водка?