Земля под ногами становилась более ровной и влажной, то и дело попадались лужи, покрытые корочкой льда, Вронский, стараясь бежать еще быстрее, не разбирал, куда ставит ноги, иногда попадал в грязь, и вдруг, делая очередной шаг, осознал, что сейчас всю тяжесть своего тела, сконцентрированную в ноге, которая должна коснуться земли, он неизбежно обрушит на то самое место в раскисшей от влаги борозде, где виднелось серо-зеленое дно противопехотной мины. «Это конец!» — пронеслось в его сознании, потому что у него не оставалось времени даже на то, чтобы мозг запустил механизм взаимодействия нервов, который позволил бы, пусть ненамного, но спасительно, изменить траекторию движения его тела.

За эту миллионную долю кратчайшего из всех возможных во вселенной отрезков времени граф Алексей Кириллович Вронский, неумолимо приближаясь к устройству, которое должно было разнести его тело на куски,

увидел свою мать такой, какой он вспоминал ее на продолжении всего долгого пути в Сербию и какой она запомнилась ему по той остановке поезда в губернском городе, когда его солдаты (сейчас, падая в грязь, он ясно слышал звуки их голосов), поднимая все новые и новые стаканы водки, бодро произносили здравицы за госпожу графиню, провожающую своего сына, их командира, до Курска,

и во все еще продолжающемся, казавшемся бесконечным падении он слышал, что его мать говорит о нем, своем сыне, Сергею Ивановичу: «Мой бедный сын весь отдался ей. Он отказался от всего — карьеры, меня, но Анна Каренина и тогда не сжалилась над ним, а по своей прихоти добила его окончательно. Нет, говорите мне что угодно, но и сама ее смерть — это смерть отвратительной женщины без религии. Пусть простит меня Господь, но я не могу не ненавидеть даже самое воспоминание о ней, глядя на погибель собственного сына. Поэтому я считаю, что сам Бог послал нам эту сербскую войну. Я старая женщина и ничего в этом не понимаю, но ему это сам Бог послал. Только это смогло его как-то расшевелить. Друг его, Яшвин, совершенно проигрался в карты и решил отправиться в Сербию. Заехал к нам и уговорил его. Прошу вас, поговорите с ним. Он так мрачен. А вам он будет очень рад»,

и еще он успел увидеть, как подходит к нему Сергей Иванович и говорит: «Вы еще возродитесь, это я вам обещаю. Освобождение братьев от рабства есть цель, достойная и смерти, и жизни»,

и тут его правая, вытянутая в прыжке вперед нога всей тяжестью вмяла в грязь смертоносное устройство,

но ровно ничего не произошло.

Устройство не сработало и, полностью уйдя в раскисшую землю, послужило лишь опорой для его ноги в дальнейшем движении вперед.

……………………………………………

Сейчас он, уже не помня и не видя ничего, несся вперед по хлюпающему под ногами бескрайнему полю, вперед к недосягаемой линии горизонта, и от его ног у него за спиной по поверхности луж расходились круги.

«Анна, Аннааа…»

Слева и справа от него взлетали и взвивались в небо испуганные кулики и дикие утки, цапли тревожно высматривали, нет ли поблизости камышей, среди которых можно укрыться, и даже в реке начали беспокойно метаться караси и окуни.

А если бы он оглянулся, то увидел бы, что за ним в торжественной погребальной процессии, рука об руку следуют через сгущающийся туман ужасающие в своей мощи мать и сын — Мория и Царь ветров, а за ними Световид, сильнейший, и Черноглав, бог победы, и Триглав, беззаботно напевающий песню, с тремя лицами, завязанными платками, благодаря чему он остается слеп к грехам человеческим и три пары его глаз не видел пока никто, даже самые страшные — Симаргл и Хорс, завершающие процессию.

Становилось все светлее, он начал замечать растения, сначала отдельные, стоящие поодиночке, потом все более сгущающиеся, покрытые цветами и молодыми побегами, но он их почти не касался,

его окружал все более яркий свет, все более легкий и прозрачный воздух, он взмахивал руками и взлетал, словно у него были крылья, взлетал к все более золотым высям, все дальше от земли, от смерти, от ненависти,

и знал, что он все ближе и ближе к Анне, а внизу, под ним, где-то в глубине звучал хор голосов деревьев, птиц, вод, просторов, хор душ мертвых и живых, и их голоса заполняли все пространство и обвивали его словно золотые нити осеннего солнца,

и еще снизу, с опушки леса, донесся до него крик четников:

— Назад, граф! Назад! Там мины… усташские миныы-ыы…

но тут лицо Анны, которое, казалось, парило перед ним высоко в небе, волшебным образом превратилось в сияние, заполнившее собой все небо, и он увидел величественное рождение нового, молодого, все исцеляющего солнца, солнца искупления и справедливости, к которому вместе с ним устремилось все сущее,

и тут грохнул взрыв.

(конец августа 1993 — начало февраля 1994 гг.)

Одна из мудрых мыслей, которыми я обязан Горацию, звучит так: «…глиняный горшок долго сохраняет запах того, что однажды было в него налито».

В России я не был никогда, но принадлежу к тому послевоенному поколению в бывшей Югославии, которое в гимназии учило русский язык в течение восьми лет. Русский я полюбил за его удивительную выразительность и гибкость, а еще за близость с хорватским. Федор Тютчев, несомненно, «мой» поэт. Позже я открыл для себя богатство русской симфонической и оперной музыки, которая стала моей настоящей страстью. Не раз мне удавалось справиться с депрессией благодаря симфониям В. С. Калинникова.

Я очень много писал о произведениях русских композиторов, разумеется, по-хорватски. Русский язык я знаю пассивно. Но если бы мне хоть на месяц посчастливилось оказаться в стране моих литературных и музыкальных кумиров, я, безусловно, заговорил бы по-русски, и даже, надеюсь, совсем неплохо. Моя мать итальянка, поэтому, естественно, итальянский язык с детства был для меня таким же родным, как и хорватский, что же касается русского, то и с ним я встретился довольно рано, а встретившись, полюбил настолько, что считаю своим.

Должно быть, именно поэтому я заново открыл для себя роман Льва Толстого «Анна Каренина», когда обдумывал, каким образом выразить языком и средствами литературы то, что происходило у меня на родине в годы войны 1991–1995 годов. За последние (почти двадцать!) годы я написал три очень важных для меня романа: «Упражнение жизни» (1985), «Волосы Береники» (1989) и «Триемерон» (2002), в которых обратился к теме исторического зла на протяжении девятнадцатого и двадцатого столетий; вместе эти романы составляют одно художественное целое — «Адриатическую трилогию», награжденную многими литературными премиями, так что, естественно, разрабатывая такую тему, я счел своим долгом одним из первых (а на деле оказался первым!) рассказать языком романа и об этой войне, происходившей на моих глазах и ставшей частью моего непосредственного жизненного и исторического опыта.

Между тем опыт социалистического реализма, который с 1945-го и до начала пятидесятых годов был прописан коммунистической партией нашей культуре, недвусмысленно свидетельствовал о том, что черно-белая техника не имеет права на существование в литературе, особенно в романе, посвященном войне.