— Не сходи с ума, Элак! — рослая фигура старосты преградила ему дорогу. — За стеной опасно. Посмотри, — грязный палец Филопатра указал на зеленые гребни гор, залитые прощальным золотистым светом. — Скоро станет темно. Женщины давно ушли…

— Плевать! — Элак сжал кулаки. — Я не хочу, чтоб такую лошадь, как Белерофонт, разорвали на куски! Подумай сам, что станет с жеребцом, если на него набредет шествие менад.

— А что станет с тобой? — свистящим шепотом спросил Филопатр. — Воля твоя, но как староста этой деревни я до рассвета не открою ворота ни одной живой душе.

— Да как ты смеешь! — взревел юноша. — С кем ты говоришь? Я сын главной жрицы и стану править Доросом после тебя, грязная свинья! Неужели ты думаешь, что моя мать не остановит шествия, если встретит меня?

— Остановит, — сухо отозвался Филопатр, — Если будет помнить, кто ты и кто она…

— Господин мой, — ринулся к ногам Элака мальчик-раб, — простите нас. Мы упустили коня случайно, он побежал в лес за кобылой. Не ходите туда! Мы уже слышали флейты в горах. Не надо!

Элак отпихнул его сандалией.

— Если вы не желаете открыть мне ворота, я спущусь по веревке за стену. Белерофонт слишком дорогая лошадь, чтоб бросать ее там.

— Иди! — фыркнул староста, — Лезь через частокол, если надеешься обратно перескочить на своем Пегасе. Мать избаловала тебя без меры. Белерофонт стоил нам прошлогоднего урожая. Если твоя голова вместе с головой этой проклятой лошади окажется по ту сторону забора, мы только посчитаем это справедливым!

Элак решительно направился к частоколу и, вскарабкавшись по наваленным у ворот камням наверх, легко перемахнул за стену.

— Я пойду за ним, — немедленно воскликнул Тарик. — Можно, хозяин? — безрассудная храбрость сына жрицы восхитила мальчика. Он с надеждой уставился на старосту. — Я проскользну незаметно. А потом расскажу вам, что произойдет.

Увесистая затрещина обрушилась на затылок раба.

— Не докучай мне, сынок. — наставительно сказал Филопатр. — Элак высокомерен и глуп. Слепая любовь Алиды сделала его невыносимым. Он, как женщина, упивается собой. Ты же родился в низкой доле и должен думать о делах. Я просил тебя заняться козами!

* * *

Крестьяне поспешно загоняли скот в большие хлевы на дальнем конце деревни. Им некогда было раздумывать о безрассудном поступке Элака, тем более что рослая фигура юноши уже скрылась за частоколом.

— Несите вино и лепешки в амбар! — слышался голос Филопатра. — Да прихватите козьи шкуры, там не на чем сидеть.

Люди разбрелись исполнять приказание.

«Какая тупость», — с досадой думал Элак, стоя уже по внешнюю сторону ограды. Он надеялся, что его выходка вызовет хоть малую толику сочувствия в заскорузлых от непосильного труда душах односельчан. Но нет, они покорно разошлись по домам, чтоб с последним лучом солнца вновь собраться вместе в амбаре, привалить двери камнями и пить, заглушая страх, клубящийся за порогом.

Он не такой! Он нарушил все знаемые запреты, выскочив ночью Дионисид за ворота поселка. Он всегда хотел это сделать. Всегда хотел знать, куда уходят женщины близлежащих деревень после праздника урожая, когда, казалось бы, все жертвы принесены, а слова сказаны. Что они делают там в горах, и почему утром возвращаются такими… дикими? Их одежда разорвана, волосы растрепаны, тела исцарапаны и избиты, а глаза горят лихорадочным огнем. Они не чувствуют боли, никого не узнают и лишь просят пить. Потом они постепенно приходят в себя и на жалобы мужей отвечают лишь, что служат Великой Матери… что им самим не в радость…

«Да, не в радость!» — Элак свистнул. Он им не верил. Ни слову! Может быть потом, на второй-третий день после праздника, когда они лежат и стонут. Но не сейчас, не сейчас! Юноша видел, каким веселым и ярким уходил сегодня утром из ворот женский караван. Матери и сестры разоделись так, словно шли на свадебный пир, а не на кровавое побоище. Ленты, венки из виноградных лоз, платья, покрытые вышивкой от подола до плеч! Они ведь целый год готовят себе эти наряды, чтоб в одну ночь разодрать их по кустам и камням, гоняясь за горными козами и запоздавшими путниками!

С детства Элак отпаивал мать после подобных скачек. Алида дольше других пребывала в трансе, она ведь была главной жрицей Дороса. Никого из сельчан женщина не признавала отцом Элака. Говорила, что родила его от духа в горах. И хотя сын нес на себе явную печать иного мира, как бы он не упрашивал мать рассказать ему, что творится в Дионисиды на склонах гор, любящая нежная Алида сразу, как по волшебству, становилась холодной и замкнутой. «Нет, — был ее единственный ответ. — Или ты хочешь отказаться от пола? Тогда я отведу тебя в святилище Деметры и, если ты выживешь, все тайны женщин станут твоими». Это был слишком суровый приговор, и Элак смолкал. Ни один мужчина не мог видеть неистовства менад, кроме тех несчастных, кого охваченные буйством девы настигали в горах, но они уже никому ничего не могли рассказать. С рассветом их растерзанные тела находили на перекрестках дорог или у ручьев, развешанными по кускам на деревьях.

Сегодня вместе с караваном в ущелье ушло двое мальчиков-рабов, специально купленных в Гаргиппии для нужд деревни. Они гнали мулов с амфорами в плетеных сумках и корзинами лепешек. Элак знал, что ни животные, ни погонщики завтра не вернутся вниз.

Сейчас он стоял на тропе спиной к деревне и раздумывал, как бы незаметно добраться до пастбища. Может быть Белерофонт уже вернулся и теперь носится по поляне, ища своих? Что за глупая скотина! Почему именно сегодня и почему не бежать домой, дорога-то известна! И что за кобылица в лесу? Откуда она? Свои все пришли со стадом…

Тут Элак похолодел от догадки. Многие женщины умели подрожать голосам скотины. И его мать, и сестры хвастались, что могут обманывать жеребят, подзывая их ржанием. Ведь Белерофонт, купленный в прошлом году у гнавших мимо свой табун торетов, не был строго говоря, жеребцом Алиды. Мать сразу заявила, что такое животное — для богов. На фоне маленьких степных лошадок белый иноходец казался настоящим чудом. Его светлая шкура с дымчатой рябью походила на осеннее небо, тронутое сизыми клубами костров.

Огладив конские бока натруженными ладонями, жрица вздохнула и сняла с пояса ключ от ларя, где хранились сбережения общины.

— Жаль платить, — сказала она Филопатру, — Но боги не зря пустили табун кочевников мимо Дороса. Мы должны жеребца коня и подарить его хозяевам жизни на Дионисиды. Иначе они обидятся.

Староста попытался возразить, но Алида остановила его властным жестом.

— Молчи, Филопатр! Не вызывай гнев на наши головы. Разве для смертных цветет в мире такая красота?

Никто не посмел прикоснуться к дымчатому коню, и лишь Элаку было позволено ухаживать за ним. За год юноша так привязался к Белерофонту, что и сейчас не верил в возможность потерять его.

Под защитой колючих кустов он решил пробраться над дорогой вдоль белой скальной гряды. Элак не испытывал страха. Ни сгущающиеся сумерки, ни осенний холодок, вместе с ветром пробиравшийся за шиворот туники, не смущали его. А чувство того, что он делает что-то запретное, не предназначенное для обычного человека, только раззадоривало юношу.