…Это когда смотришь на пацанов, гоняющих мяч, и вдруг, неожиданно для окружающих начинаешь реветь в три ручья. И объяснить окружающим ничего не можешь – как это объяснишь? Просто ты представил своего сына вместе с другими. Не лучше других, не самого-самого. Пусть он был бы самым обычным, но этого не случится никогда…

…Это когда сын подрастает, и начинает влюбляться во всех подряд, и пишет девочкам записки, и сидит на телефоне, а ты ждешь, что кто-то из этих девочек скажет что-нибудь очень обидное, ведь дети такие жестокие. И самое страшное, что никто из девочек ничего обидного не говорит, потому что даже у детской жестокости есть пределы…

…Но ты все равно держишься. Ты протягиваешь плачущему сыну руку, терпишь (он вцепился в нее, как в последнюю надежду) и поешь тихую песню без слов. И он всхлипывает все реже и реже…

…Ты берешь мяч и идешь с сыном играть в футбол. И он очень здорово играет, почти каждый раз попадая по мячу…

…Ты учишь его говорить комплименты и серьезно выслушиваешь наивные рассказы о том, что «Настя такая красивая, мы с ней обязательно поженимся». И глаза у сына горят самым настоящим чувством…

Вот что такое родительская любовь. Она за пределами логики, значит, и действие ее за пределами обычного понимания.

* * *

Богдан рос и привыкал к боли. Он умел улыбаться, когда болит, и рассказывать стихи, и учить ненавистную таблицу умножения, и играть в футбол, и говорить девочкам комплименты. Это неправда, что он не замечал боли, что она, как пишут, «стала частью его самого». Так может сказать только тот, кто сам не знал боли ужаснее, чем зубная – а уж когда у него болит зуб, то все окружающие становятся заложниками его страданий. Нет, боль не была частью Богдана, хотя и жила внутри него. Он мучился, но привыкал мучиться, как любой взрослый привыкает толкаться в метро или каждое утро подниматься на работу.

А еще у него был редкий дар – он умел снимать боль у других. Это выяснилось случайно, когда мама страдала от мигрени, а таблетки купить забыла. Она уже собралась в аптеку, подошла к Богдану спросить, что ему купить вкусненького в магазине, как сын вдруг обнял ее за голову и затих. И мама затихла, потому что почувствовала – нельзя ему мешать, сын занят чем-то важным. Богдан молчал, не шевелился и только редко осторожно дышал.

Через минуту, а может, через десять секунд боль стала вытекать из маминой головы. По капельке, как густое масло. На ее месте вырастало не тупое химическое бесчувствие – так действовала бы таблетка – нет, голова становилась ясной и светлой.

В аптеку мама тогда не пошла, но за вкусненьким все-таки сбегала. И вообще весь вечер была такая веселая и болтливая, что даже муж заметил.

– Любовника, что ли, завела? – спросил он уморительно грозно.

И мама гордо рассказала, какой у них замечательный сын, как он здорово ее вылечил и как ей теперь хорошо.

Богдан сидел и широко улыбался. Он уже научился широко улыбаться, когда болит особенно сильно. Ему было шесть лет.

* * *

Мама с тех пор время от времени просила Богдана ей помочь. Не слишком часто, инстинкт подсказывал, что за все надо платить, значит, и сын за свой дар чем-то расплачивается.

– Тебе не плохо? – заботливо спрашивала она всякий раз, когда он излечивал ее от мигрени. – Где-нибудь болит… в смысле, болит не так, как обычно? Сильнее? Резче?

Но сын только улыбался и мотал головой. Он был горд, что такой молодец, что он что-то умеет такое, что другим не по силам. Может, после каждого сеанса и болело чуть сильнее, чем обычно, но… Если кружку воды вылить в океан, кто это заметит?

И все-таки мама что-то чувствовала. Поэтому она старалась обходиться таблетками, а у Богдана просила помощи, только когда становилось уже совсем невмоготу, когда пурпурные пятна начинали плыть перед глазами. Папа вообще ни разу не снимал боль с помощью сына. Это ведь папа, ему вообще не бывает больно, верно ведь? Посторонним родители про способности Богдана не рассказывали, от греха, а сам он тоже не хвастался.

Богдану исполнилось двенадцать, а через полгода у него появилась маленькая сестренка, с упрямым ртом и папиным характером. Когда ее принесли из роддома, она часто плакала, и он беспокоился. Но папа с мамой объяснили, что сестричка пока еще маленькая, говорить не может, вот и плачет все время: когда хочет есть, спать, пить, посмотреть, что там на окне лежит, и вообще, когда ей скучно. Богдан поверил, хотя и продолжал вздрагивать каждый раз, когда из соседней комнаты раздавался требовательный рев сестрички.

Она росла быстро и без особых проблем. Мама с папой вдруг выяснили, что они совершенно не умеют ухаживать за здоровым ребенком, все пытались выстроить вокруг нее баррикады заботы. Потом, наконец, расслабились. И однажды едва за это не поплатились, хотя никогда так и не узнали об этом.

* * *

– Данька! – сказала мама, заглянув в комнату сына. – Посмотри за Нюшей!

– Я к-к-кино смотрю! – обиженно ответил Богдан. – «Р-р-рейнджеров»!

– Я тебе потом диск куплю! – крикнула мама уже с кухни. – Даня! Не ленись!

Богдан встал, показал в сторону кухни язык и поковылял в комнату сестры, придерживаясь за стенку. Нюша была как раз в том неуправляемом возрасте, когда хочется исследовать весь мир, но тормозов еще нет. Еще не известно, что утюг бывает горячим, тяжелое может на тебя упасть, а с высокого можно свалиться самому. Брата Нюша встретила радостным, но неразборчивым возгласом и помахала чем-то большим и блестящим.

– Это п-п-папина… бр… бритва! – строго сказал Богдан. – П-п-положи на место!

Нюша обиделась и запустила бритвой в угол. Бритва срикошетила и оказалась под диваном. Богдану очень захотелось шлепнуть наглую девчонку по попе, но он сдержался. Его никто никогда не шлепал, хотя папа и грозился каждые полчаса.

– Не… хулигань! – он произнес сложное слово с первого раза, погордился собой и полез за бритвой.

Это оказалось очень сложным процессом. Пришлось аккуратно и медленно опуститься на четвереньки, а потом, следя за равновесием, засунуть голову под диван. Для обычного человека вся процедура заняла бы несколько секунд, но Богдану пришлось потратить гораздо больше времени. А главное – это потребовало полной концентрации внимания.

Нюша, которой надоело наблюдать за нерасторопным братом, лихо забралась на диван и решила пробежаться по нему на четвереньках. Он оказался слишком коротким и слишком скользким.

Богдан как раз выбрался на свет божий с бритвой в руках, когда прямо перед его носом на пол шлепнулось что-то маленькое и розовое. И немедленно завопило.

Он впервые в жизни перепугался до смерти. Нюша валялась перед ним на спине, а по ее голове струилась неправдоподобно алая жидкость.

Страх запустил мозг Богдана на полную мощность. Он вдруг все понял. Что алая жидкость – это кровь. Что его сестра очень сильно ударилась головой. Что она может даже умереть от этого. Что виноват только он. Что его будут ругать… но это как раз неважно. Главное, что маленькая Нюша по его вине вдруг перестанет жить.