дворянство. Власти были поначалу снисходительны, особенных доказательств шляхетства не требовали, понимая: войны и пожары истребили родовые документы воинственных казаков. К тому же не существовало никакого общего законодательства, регламентирующего «конвертацию» шляхетства в дворянство, и правила были всякий раз сообразуемы с обстоятельствами.

Однако в 1802 году положение решительно изменилось. Герольдия стала подвергать сомнению не только достоверность предъявленных гербов, но и само благородное происхождение их обладателей. Новые, более строгие правила требовали положительных и несомненных доказательств: документов на владения, патентов на российские офицерские звания, иных свидетельств древности рода. Перерисованного из Несецкого герба было уже недостаточно, и к 1804 году Герольдия забраковала 441 представленный герб[201]. Главный аргумент шляхты — их и их предков служба в украинских чинах — также был подвергнут сомнению. Отныне, даже подтвержденная документами, такая служба не гарантировала признания дворянства.

Неожиданный поворот дел вызвал панику в малороссийском обществе. Участие в выборных дворянских органах самоуправления — лестное и почетное — еще можно было потерять. Но непризнание дворянства влекло за собой гораздо более серьезные последствия: оно закрывало дорогу к военной и гражданской службе, детям — не позволяло поступать в кадетский корпус. И, самое главное, ставило под сомнение владение землей и крестьянами, грозило переходом в податное сословие. Помещик должен был доказывать, что отличается от своих крепостных.

Малороссийское общество почувствовало, что ему нанесено оскорбление.

Казацкая военная элита, ставшая после Хмельниччины де-факто привилегированным классом страны, пережила удивительную трансформацию в Московском царстве и затем в Российской империи. Войны и времена нестабильности открывали поистине головокружительные возможности для социального продвижения. Военные командиры, происходившие из социально и этнически разнородной среды, но в большинстве своем люди достаточно скромного племени, продвигаясь в чинах и обогащаясь по пути, вскоре начали считать себя знатью, во всем похожей на только что ликвидированную польскую шляхту. Они перенимали соответствующие манеры, образ жизни, даже некоторое подобие групповой идеологии. Московское правительство молчаливо признало за военной бюрократией Гетманщины право быть и считаться правящим классом, подтверждая это земельными пожалованиями, соболями, русскими чинами и другими отличиями. При всех превратностях отношений казачества с российским правительством, оно было достаточно последовательно: круто наказывая немногих, возвышало всех. К концу XVIII века потомки корчмарей, поповичей и разбойников, теперь — образованные в европейских университетах землевладельцы, уже ощущали себя традиционной аристократией края.

Источником своего положения они по праву считали службу, военную и гражданскую, в Гетманщине, и практически каждый, занимавший в ней сколько-нибудь видный уряд, считал себя приобщенным к благородному сословию. Почти полуторастолетняя автономия Гетманщины и снисходительность центральных властей привели к взрывоподобному росту числа шляхты. Количество претендующих на дворянство в Малороссии изумляло не только правительство, но и самих украинцев. Неизвестный автор «Замечаний до Малой России принадлежащих» (начало 1800-х годов) писал в раздражении:

[…] Сапожники, кузнецы, мясники и другие подобные сим мастеровые, издревле в сем звании бывшие […], теперь дворянами называются, продолжая при том свое ремесло. Всяк удивится, когда услышит, что в Малой России ныне сто тысяч дворян считается, которых, по изгнании из нее поляков, ни одной сотой доли не было и быть не могло.[202]

Хотя эта цифра — 100 тысяч — вероятно, брошена в риторическом преувеличении, логика автора очевидна: только чудесными явлениями можно было бы объяснить то обстоятельство, что две крошечные малороссийские губернии произвели на свет число людей шляхетского достоинства, сопоставимое с остальной империей:

Во всех десяти малороссийских полках было 164 сотни; положа на всякую сотню по 30-ти таких чиновников, которые ныне в обер- и штаб-офицерских и генеральских чинах почитаются, яко то: сотников, войсковых и бунчуковых товарищей, полковых писарей, асаулов, хоружих, обозных, полковников, генеральных старшин, то выходит около пяти тысяч, какого числа до 1780 года не было. […] Умножа сие число и вдвое, то только десятая часть против теперешнего количества дворян выйдет. […] По левую сторону Днепра […] должно положить, что около ста тысяч Козаков в течении полутораста лет в дворяне обратилось.[203]

Каково бы ни было качество подобных подсчетов[204], за ними все же угадываются беспрецедентные скорость и размах превращения бывших бунтовщиков и гультяев в «благородную рыцарскую нацию».

Правительство пыталось внести в этот стихийный процесс упорядоченность и правила. Современниками и унаследовавшей их мнение последующей историографией подобные действия Сената и Герольдии были восприняты как специально антиукраинская политика. Это, действительно, был поворот, но нужно сказать, что аналогичным образом власти действовали и относительно других территорий, где претендующие на шляхетство не соответствовали имперским критериям. Так, в западных губерниях, доставшихся России после разделов Польши (Правобережная Украина и Белоруссия), тоже оказалось огромное число людей, называвших себя шляхтой, но не служивших в достаточных чинах или не имевших вовсе земельной собственности. Их статус также оказался сомнителен, и правительственные решения по ним выносились еще в 1840-х годах, много позже того, как «малороссийский вопрос» считался урегулированным[205].

Правда, в отличие от польской шляхты западных губерний, малороссийская шляхта полагала, что вправе рассчитывать на особое к себе отношение: в конце концов, казаки добровольно присоединились к Московскому государству, были единоверны и на протяжении более чем столетия верно служили российским монархам во всех войнах и на всех битвах. Кровью своих предков и собственным усердием они заслужили особое положение в империи. Холодное и бюрократически безучастное отношение правительства, не делавшего различий между ними и польской шляхтой, а только требовавшего исполнения неких формальных критериев, возбуждало чувство досады и обиды.

Василий Полетика выразил это так:

Малороссийское дворянство, присоединившееся добровольно к россиянам, как к единородным и единоверным братьям своим и служившее купно с ними так верно и так долго престолу и отечеству, могло ли ожидать за свои воинские доблести, заслуги, оказанные им и запечатленные кровью, столь обидного для себя унижения?[206]

Изменение в правительственной политике привело малороссийское общество к неприятному открытию: то, что здесь считали источником привилегий и статуса, чем так дорожили — «малороссийские чины» — на деле оказывалось помехой. Правительство не понимало (или делало вид, что не понимает) сущности казацких чинов, настаивало на том, что в Табели о рангах они не поименованы, а следовательно, как соотносить с ней гетманские «ранги», затруднялось. А ведь к началу XIX в. все иные способы достижения дворянства уже были преимущественно истощены: гербы, подлинные и подложные, представлены, документы, какие ни есть, предъявлены. Оставался, в сущности, только один аргумент: утверждение, что предки служили в «малороссийских чинах», дающих право на дворянство. Сенат, однако, настаивал, что только те, кто выслужил надлежащий русский чин