Сколько всего я не знаю и, может быть, никогда не узнаю! Если бы можно было папашу хоть на один день воскресить! Слушал бы его и слушал без устали. Что теперь говорить. Как будто черствую краюху вместо обещанного каравая я получил, по самому краешку великого знания прошелся и снова в кусты свернул. Кружи, плутай, сам себе дорогу ищи.

…что не обижу тебя признанием, что и ты, и вся наша семья, и многие из наших знакомых были для нас с Егором Евгеньевичем, твоим дедом, объектом научного интереса. Особенно ты, да-да, не удивляйся. Ты всегда был любознательным, живым мальчиком, интересовался, в отличие от большинства сверстников, окружающим тебя миром. Это при том, что, в отличие от нас с Егором Евгеньевичем и Евгением Андреевичем, ты — открыт. У тебя обнаружился сильный врожденный иммунитет к терапии. И есть все основания полагать, что твой случай не единичный. Возьми хотя бы нашего друга Василия — какую страсть, какое мужество и в то же время беспощадность к противнику проявил он в вашей знаменитой схватке! Он действовал как древний воин, а ведь у него тоже нет никакой пластины. Не исключено, что в будущем человечество еще более адаптируется к терапии. И что тогда? Повторение старого? Или начало нового пути? Я очень надеюсь на последнее. Помню, кстати, как поразил ты нас с Егором Евгеньевичем, когда высказал предположение, что на земном шаре, помимо Евразии, могут существовать также и другие острова и континенты, на которых, возможно, обитают люди. Тебе тогда только-только исполнилось пятнадцать лет, но ты оказался прав, попал в самую точку. На западе от Евразии, за Атлантическим океаном, лежит американский континент, почти такой же населенный, как Европа. Обитатели этого континента тоже играют в игру, но из-за узости перешейка, соединяющего северную и южную части материка, игра у них не одна, а две. Южные американцы играют в игру, очень похожую на нашу, а северные играют по другим правилам, но суть и общественное значение игры в целом те же. В Африке из-за…

Последний лист. Вот и все.

Нет, погоди. К тетради приколот клочок бумаги, крупно исписанный красным карандашом. Почерк другой. Торопливый, дрожащий.

Мишенька, к сожалению, я оказался прав и моя предосторожность пригодилась. Вчера меня посетили два человека. Представились обозревателями, спрашивали о тебе, сказали, что будет серия материалов о героях Ржавой горы. Я сразу заподозрил неладное, я узнал эти серые плащи, эти собачьи морды, и сегодня в своих подозрениях утвердился. У меня сильный жар, температура перевалила за сорок, я еду в лазарет и оттуда уже совершенно точно не вернусь. Миша, портфель я переправил в надежное место. Забудь о нем на долгое время. Живи тихо, неприметно, поступай в Университет, каждое полученное там зернышко знания старайся очистить от шелухи. Со временем тебя разыщут, представят материалы, доскажут все, что я не успел. А может быть, уже и некому будет. Мы все теперь как на ладони. Прощай, Миша.

P.S. Оставляю тебе маленький подарочек на память обо мне и всей нашей ученой династии. Эта вещь из старой эры, и не просто из старой эры, а из ее так называемого девятнадцатого столетия, когда прогресс еще казался благом, а научные достижения ошеломляли. Принадлежала эта вещь твоему прапрадеду Борису Штайну, основателю зябликовской семьи, а до этого его предкам во многих поколениях. Вещица эта символическая, обрати внимание, там на задней стороне…

Все. Неровный обгоревший край листа. Как будто прервали разговор, не дали закончить. Бегу обратно в баню, лезу наверх. В темноте больно ударился головой. Снова шарю вокруг трубы. Сверточек. Внутри что-то твердое. Сердце в груди прыгает, как будто самую главную тайну жизни мне сейчас узнать предстоит. Тряпица снаружи сильно обуглилась, но внутри цела. Бережно разворачиваю. Темная деревянная бляшка. Ощупываю, ползу на коленях к окошку. Металлический замочек, кнопка для пальца. Потянул — раскрылось. Увеличительное стекло. Навел на ноготь большого пальца. Очень сильное, хотя и небольшого размера. Само стекло желтоватого опенка, в одном месте выщерблинка. На футлярчике тусклая золотая надпись: «Алеше за успехи и прилежание». И все. Кто был этот Алеша, отличный ученик и любимый сын? Мой давний-предавний предок еще в той, страшной и манящей старой жизни? Папаша в записке так и пишет. Жалко, что последний лист тоже обгорел. С мягким деревянным щелчком складываю стекло обратно. Тяжеленький кружочек отполирован многими ладонями до благородного матового блеска. Настоящая реликвия. Через четыре сотни лет и тысячи рук до меня добралась. Буду хранить.

Вышел во двор сам не свой.

Вот и все.

Убили, значит, отца. Не по случайности убили, не в гневе, а за знание. Таков мир, в котором я живу. Вот они, его невидимые пружины. А может быть, он ошибся? Приезжали же доктора. Да, приезжали, только вылечить не смогли. А может быть, это и не доктора были? Никому теперь не верю. Зашел в дом, чтобы тетрадь подобрать. Положил в свою дорожную сумку. Позже придумаю, как мои новые сокровища надежнее спрятать. Сейчас все равно ничего в голову не идет.

Захотелось куда-нибудь пойти, словно вот-вот задушат меня стены родного дома. Эти двое тоже здесь были. Сидели на диване, пили чай. А потом выбрали момент и отравили отца. Тайно, подло, без приговора суда, без объявления на площади вины. Подсыпали в чай или вино яду, а сами как ни в чем не бывало продолжали разговор. Про меня выспрашивали. Нелюди.

Вышел я из дома, словно сам только что от болезни оправился: ноги дрожат, в горле ком, в глазах радужные круги. Никогда в жизни так плохо мне не было, ни в игре, ни когда письмо о болезни отца пришло, ни даже в тот день, когда скончался родитель мой.

Оглядываюсь — и как будто не дом и двор, а театральные декорации вокруг меня. Как будто актеры площадные вместо людей. Что же получается — высоко-высоко летают орбитальные спутники, на все живое насылают смирительные лучи, а все мы, как буйнопомешанные в лечебнице, под присмотром ходим? Я, и Николка, и мать, и Васька, и Семен Борисович? Да что там Семен Борисович — сам Петр Мостовой, и Дмитрий Всеволодович, и даже государь — тоже? Или у этих свои защитные пластины в голове стоят? Ох, нет. Как мне теперь жить дальше с этим отравленным знанием?

Понесли меня ноги за речку, на тот берег, на Марусину горку. В детстве я часто туда ходил, чтобы от людей подальше оказаться и о своем мечтать. Раньше на этом холме жила вдовой сумасшедшая Маруся, хозяйства почти не держала, зато собирала много грибов, на зиму сушила и солила целыми бочками. Лет десять тому назад она умерла, с тех пор дом стоит пустой, но не обветшал, крепко в свое время был поставлен.

Почему же папаша мне защитную пластину в голову не вставил, чтобы меня от вредных лучей избавить и дать мне открытыми глазами на мир посмотреть? Наверное, до совершеннолетия нельзя. А потом, пишет ведь он, что мне эта пластина как будто бы и не нужна? О моей любознательности и способностях к науке тоже написал. В школе я первым учеником был, на лету все хватал. И на князевой службе быстро в дело вошел, никогда не подводил Дмитрия Всеволодовича. А потом — была бы у меня пластина, они бы и меня, как отца, извели. Но что же плохого родитель мой государству сделал, чтобы самой жизни его лишать? Наоборот — знания вооружают, предостерегают от ошибок. Без знаний всю жизнь на одни и те же грабли наступать будешь. Получается, что есть злодеи, которые сами хотят знанием владеть, а народ в темноте держать, и эти злодеи при власти, рядом с самим государем. Но ведь народ и не ищет знаний. Народу нужен покой, семья, пища, простое и понятное устройство жизни. И самое главное — игра. Игра — это все. А может, это и правильно. Не зря же многие, как папаша писал, свои пластины из головы повырывали, чтобы те самые простые радости получить и головной боли за всех людей не иметь. Только вот мне из головы вырывать нечего, и к прежней жизни возврата никогда уже не будет.