Когда она уже не могла их слышать, Эдуард вздохнул.

– Жислен Бельмон-Лаон, – сказал он. – Самая большая сплетница в Париже. Несколько лет назад она была декоратором некоторых наших салонов. Она часто бывает в магазинах на улице Жакоб. И еще она часто бывает у моей матери…

Элен остановилась и посмотрела на него.

– Она тебя узнала?

– О, думаю, что несомненно. Жислен ничего не пропускает.

– Ты думаешь, она скажет твоей матери, твоим друзьям… – Элен заколебалась.

Эдуард улыбнулся.

– Что она видела, как я выхожу в девять утра из крайне сомнительной гостиницы с красивой молодой женщиной? Разумеется. Матери она скажет в обеденное время, а к вечеру – остальному Парижу…

– И тебя это тревожит? – Элен посмотрела на него испытующе, она почувствовала легкий страх.

– Тревожит? Мне ровным счетом наплевать. Рано или поздно они все равно узнают. Это неизбежно. Я не собираюсь тебя прятать. Просто… – Он замолчал, и лицо его посерьезнело. – Я привык к их сплетням и лжи, а ты нет. Я не хочу, чтобы тебе причинили боль, и надеялся, что мы сможем избежать этого – по крайней мере еще несколько недель.

Он ничего больше не сказал и даже, казалось, забыл об этом случае, но в душе Элен заныло беспокойство. Лучше бы их не увидели, лучше бы Эдуард не рассказывал ей, как это теперь будет разворачиваться во времени; ей казалось, что они с Эдуардом были, заперты в некоем особом месте, а теперь туда вторгся холодный мир. Она на мгновение увидела себя глазами посторонних: молодая девушка без денег и друзей и человек старше ее, могущественный и богатый.

В тот день Эдуард повез ее в «Шанель», потом в «Гермес», где заранее договорился о том, что ей подберут костюм для верховой езды. «Зачем мне костюм для верховой езды? Эдуард, это безумие», – сказала она, но он только улыбнулся и ответил: «Подожди, увидишь». Он и раньше покупал ей одежду, в эти две недели, что они были в Париже. Тогда она принимала подарки с легкой душой, радостно и взволнованно. Но в этот день все было испорчено. Приказчики в «Гермесе» были сама обходительность, но Элен поеживалась под их пристальными взглядами экспертов. Любовница богача, охотница за деньгами; в их глазах ей чудилось презрение. Эдуарду она ничего не сказала. Вечером того же дня его мать, Луиза де Шавиньи, позвонила ему в Сен-Клу. Разговор был кратким, и из слов, сказанных Эдуардом, понять было ничего нельзя. Он снял трубку в спальне, и, когда разговор закончился, Элен увидела, что лицо его омрачилось. Она со страхом смотрела на него. Некоторое время он сидел неподвижно, уставясь в пол. Потом поднял голову, протянул ей руку, и лицо его прояснилось.

– Может, нам на время уехать из Парижа? – сказал он внезапно, застав ее врасплох. – Давай? Я хочу показать тебе Луару… чтобы ты там ездила верхом.

Значит, он задумал это до сегодняшнего дня; голова ее закружилась от радости. И только позже, когда прошло время, а он так ничего и не рассказал ей о телефонном разговоре, к ней вернулась ее прежняя тревога.

Может быть, он хочет везти ее на Луару не по этой причине, а потому, что неподходящая любовница там будет меньше заметна, чем в Париже? Эта мысль была непереносима, она боролась с ней, мысль уходила, но возвращалась. Она подумала о друзьях Эдуарда, о его матери и почувствовала приступ страха. Какова была бы их реакция, если бы они познакомились с ней, и более – того, если бы узнали, кто она на самом деле? Она представила себе их холодные враждебные взгляды: последняя девица, которую подцепил Эдуард, ей казалось, она слышит их манерно растянутые голоса. Это было как в Оранджберге, только хуже, чем в Оранджберге: на нее будут смотреть сверху вниз, считать ее обманщицей, которой она и является, и тогда они смогут повлиять на Эдуарда. И тогда, может быть, Эдуард начнет смотреть на нее их глазами.

Они отправились на Луару на личном самолете Эдуарда. И в течение первой недели в этом сказочно красивом доме она переходила от предельного счастья к унылому отчаянию. Чем больше ей хотелось сказать Эдуарду правду, чем важнее и неотложней становилась эта правда, тем более она казалась пугающей и невозможной.

Он любит меня, он не может любить меня; эти две фразы постоянно бились в ее мозгу. Шли дни, прошла неделя, и порой Элен казалось, что она сходит с ума: вот она на горной вершине, и вот уже в долине, миг на солнце, и уже в тени Эдуард научил ее ездить верхом, она обучалась быстро. Был конец августа, потом пришел сентябрь, дни были наполнены ярким чистым солнечным светом без всякого намека на осень, но Элен казалось, что апрель поселился в ее рассудке и сердце и привил им изменчивость.

Бывало, она ложилась в постель в счастливом восторге, а затем ночью ей снился Билли. Она слышала обвиняющий голос его матери, и он звучал в ее ушах до пробуждения, и наступившее утро было уже испорчено. Она несколько замкнулась в себе и видела, что Эдуард заметил и это его ранит. Если бы можно было ему объяснить, думала она тогда, если бы можно было рассказать ему всю правду… Иногда она даже в нетерпении поворачивалась к нему, все нужные фразы уже были готовы в ее мозгу и рвались наружу. Но в самый последний момент она не находила в себе сил выговорить их и говорила о чем-нибудь другом.

– Я иногда чувствую себя такой неуверенной, а потом вдруг сильной. Так и бывает, Эдуард, когда кого-нибудь любишь? – спросила она его однажды ночью, став рядом с ним на колени, крепко обняв его за шею и тревожно заглядывая в глаза.

– Наверное, поначалу. Я чувствую то же самое. – Он наклонил голову и прижался губами к ее щеке; иногда он боялся показывать ей, как трогают его ее невинность и искренность. Когда он поднял глаза и увидел ее взволнованное лицо, то прижал ее к себе и обнял.

– Не сомневайся, – сказал он с силой. – Сомневайся в чем-нибудь другом, но не в этом. Ты не должна. Я тебе не позволю.

В конце второй недели сентября Эдуард вопреки своим желаниям был вынужден вернуться в Париж из-за деловых обстоятельств. Пришло время выставки первой коллекции Выспянского – сначала в Европе, потом, в этом же году, в Америке, и хотя он возлагал на эту коллекцию все свои надежды и приготовления шли полным ходом, внутри фирмы де Шавиньи кое-кто оказывал сопротивление и коллекции, и ее размерам. Два его директора, в частности, вели осторожную борьбу в тылу; с тех пор как он покинул Париж, они почти не продвинули дело.

– Но почему они так поступают? – спросила Элен. Эдуард показал ей некоторые проекты Выспянского, и даже она, не будучи экспертом, понимала, что они превосходны.

– На это есть тысяча причин, дорогая. – Эдуард нетерпеливо двинул рукой. – Иногда я думаю, что они возражают мне ради того, чтобы возразить. Иногда мне кажется, что у них мания величия. Иногда они приводят доводы, которые кажутся им самим достаточно убедительными, – коммерческие доводы. Я не всегда считаю их виноватыми. Их волнуют балансовые документы, повышение прибылей Их не интересует искусство, они как раз считают, что оно плохо продается. Работы Выспянского необычны и дороги. Они нацелены на узкий круг покупателей. В компании де Шавиньи всегда были люди, считавшие, что рынок умирает, что нам надо сосредоточить силы на других наших отраслях – собственности, отелях и всем прочем. Они были бы рады урезать наше ювелирное подразделение, даже продать его. Пока я с ними, они не могут этого сделать, поэтому довольствуются тем, что ставят мне палки в колеса. Вот и все. В фирме был человек, который занимался такими вещами от моего имени, он подмечал малейший бунт и быстро расправлялся с ним. Но сейчас он работает дли меня в Америке, а другого такого помощника по улаживанию конфликтов я не нашел. Не беспокойся. – Он улыбнулся. – Я смогу с этим справиться быстро. Полечу туда и вернусь в тот же день.