Я разговаривал с лошадью. Да и вообще, с животным! Такое было со мной первый раз. По законам гигиены держать домашних животных было запрещено. У моих бабушки с дедушкой еще была собака. Терьер.

Через шесть месяцев после принятия закона его вынуждены были усыпить. Как и всех собак, кошек и хомяков, которых я с тех пор мог увидеть только появлявшимися из аниматора на уроке биологии. Пахли они, правда, совсем как настоящие.

Разрешение держать лошадь наверняка обходилось владельцам — и, конечно, резидентам «Солнечного денька» — в немалую сумму. Мои бабушка с дедушкой со стороны мамы умерли в доме престарелых, где не было ни бассейна, ни корта, ни лошади.

Тот дом куда как больше напоминал лагерь, чем этот. Большее родители потянуть не могли, потому что платили ипотеку. Тогда мне это казалось достойным объяснением. Так что бабушке с дедушкой пришлось отправиться на попечение Управзоны в муниципальный дом престарелых на сто общих спален.

Я никогда там не был. Мы каждую неделю говорили с ними по Примочкам. Дедушка и бабушка сидели на пластмассовых стульях в комнате отдыха. За спиной у них возвышались горы, сверкая снежными шапками, и заходящее солнце отражалось в водах зеленоватой речки. Опция выбора фона, который мы видели в своих Примочках вместо серой стены, входила в обслуживание. Стена мелькнула только один раз, когда были какие-то перебои с сетью, и больше мы ее не видели.

Наши разговоры обычно длились не дольше пяти минут. Родители, как правило, ограничивались дежурными вопросами о том, как самочувствие и хорошо ли кормят. Хотя было понятно, что изо дня в день их кормят одним — надором. Спустя три месяца нам на Примочки пришло сообщение от Министерства по делам пенсионеров.

Низкий мужской голос высказал нам свое глубочайшее сочувствие. Прошлой ночью мои бабушка с дедушкой скончались от старости. Не помню, чтобы мои родители плакали. За церемонией прощания мы следили по трансляции через Примочки.

Виртуальное прощание с родителями отца состоялось еще за несколько лет до того. Оба скончались накануне переезда в пенсионерский лагерь от сердечной недостаточности. Какова была вероятность, что двое умрут от одного и того же в один и тот же день, я не спрашивал. Вопросов у нас дома вообще не задавали.

Все это мелькало у меня в голове, пока я трясся верхом на Гутенберге. Перед глазами то и дело всплывала сцена, где трое санитаров насильно вводят старушке надор. «На-а-а-адор голод утолит, о-о-от забот освободит. И от прочих всех проблем надор назначают всем».

Скорее всего, родители отца отказались от подобного суррогата добровольно. И как бы нелепо это ни было, но, видимо, помогла им в этом смертельная доза того же суррогата.

Шаг лошади замедлился. Гутенберг перешел на медленную рысь, и я с трудом разлепил веки, склеенные пылью, зеленым дождем и слезами. Я рассчитывал оказаться где-то на окраине зоны С в очень и очень таинственном месте. Судя по тому, что показывал аниматор, за стенами мегаполиса начинался безжизненный и опасный пустырь.

Именно поэтому надежные железобетонные крыши парк-холлов вселяли в меня такое спокойствие. Маленькие волны с барашками никогда не перерастут в цунами. Теплый бриз с побережья никогда не превратится в ураган. Любой порыв, швырявший невзначай в лицо песок, можно было выключить простым движением губ («Анимация. Ветер. Стоп»).

Нацепив на нос Примочки, я мог стать первооткрывателем диких джунглей — стоило только захотеть. Все было просто. Поездка на Гутенберге заставляла желать большего, жаждать приключений. Открыв глаза, я был разочарован.

Передо мной простирался унылый пейзаж, усеянный до горизонта разодранными старыми палатками. Не узнать это черное месиво было трудно. «Лагерь “Надежда-48”», — отозвался водитель. Лошадь двинулась вдоль рядов продырявленных тряпок. Сквозь прорехи первой палатки я увидел, как, сгрудившись вокруг догорающего мусора, жмутся друг к другу около дюжины человек, стар и млад. Крыши у них над головой, можно сказать, и вовсе не было.

Из палатки выбралась пара босоногих детишек и зашлепала по лужам за Гутенбергом, пока тот не остановился где-то на углу и, отодвинув носом тряпку в сторону, подцепил себе охапку соломы. Не пластиковой, как мне показалось сначала. Настоящей.

Я попытался соскользнуть с седла, но застрял левой ногой в стремени и грохнулся в грязную жижу, выставив вперед руки. Все чертовски ныло — не столько от падения, сколько от непривычной позы. Дети окружили меня и засмеялись.

Меньше всего после этого хотелось вставать, однако зачем-то эта лошадь меня сюда принесла, так что, хотел я или нет, лучше было узнать, для чего. Сделать это, лежа в луже, было затруднительно, поэтому пришлось подниматься.

Я присел на корточки, оказавшись вровень с детьми, потянулся, чтобы схватиться за Гутенберга, но того как ветром сдуло, и я снова приземлился туда, откуда стартовал. Вытерев руки о штаны, я оглянулся в поисках какого-нибудь знака. Ведь должно же хоть что-то указывать на дальнейшие шаги.

— Ты не видел Арне Бергмана? — спросил я у мальчика, который, на мой взгляд, был достаточно взрослым, чтобы ответить на столь странный вопрос. Увы, в очередной раз показалось.

— Друг, — добавил я. — Где друг?

Маленькая девочка с перепачканным лицом ткнула пальцем в сторону лестницы, убегавшей вниз по крутому склону. У подножия плескалась вода.

— Туда? — переспросил я, но ответа не последовало.

Спустившись по узкой тропинке, я увидел канал. Мимо проплывали зеленые пакеты с мусором и пустые бутылки. У берега покачивалась старая лодка, выкрашенная черной краской, не доходившая в длину и до трех метров. Подойдя поближе, я заметил на борту белые буквы, складывавшиеся в слово «Роб», и невольно хихикнул.

Запрыгнув в лодку, я отвязал канат от металлического кольца, торчавшего из земли, откинулся назад и, раз уж за меня все решили, положился на волю течения.

Прошло, наверное, несколько часов. Дождь, изливавшийся в мутную воду, превратил узенький канал в бурлящий поток, и мне то и дело приходилось очищать корму от прибившегося мусора и пустых пакетов и следить, чтобы не врезаться в кучи железа и пластика, торчавшие над поверхностью.

Видимо, я был единственным, у кого хватило глупости сюда полезть. Издалека доносились крики, я чувствовал запах дыма и видел, как он клубится над городом, но отделявшие канал от мегаполиса стены уходили высоко вверх, и шанса что-либо разглядеть не было ни малейшего.

Рану на запястье жгло, и опять сочилась кровь. Надо было ее перевязать и дезинфицировать, но об этом, купаясь в канализации, нечего было и думать. Конца и края каналу не было видно. Спустился плотный туман. Чтобы хоть что-нибудь разглядеть, приходилось сильно напрягаться, но перспектива бросить все и врезаться в острую железку не прельщала. Днище и так уже какое-то время протекало. Поскольку заткнуть его мне было нечем, ничего не оставалось, как просто на него сесть.