ханыги сполоснуть горло, извините за резкость, но это так, а вечером и ночью, я уже Вам описал случай за одну ночь, а сколько еще таких ночей впереди просто кошмар ‹…› С таким соседом как автомат газированная вода, так и хочется выйти на улицу и закричать караул, что нет покоя и нет жизни»[339].

Это эмоциональное послание приоткрывает параллельно существовавшие модусы эмоционального взаимодействия с городским пространством. У законопослушного гражданина с семьей и изматывающим рабочим графиком еженощный звон бьющегося стекла и грохот металла под окнами вызывали страх и тревогу. Примечательно, что автор письма видит источник своих бед в самих автоматах с газированной водой, точнее в их способности привлекать хулиганов – взрослых и подростков. Именно автоматы он называет «соседом», от которого «нет покоя». Его главная просьба – переставить автоматы на «овощной базар», где «они не будут беспокоить и работать будут на полную мощность»[340]. Вызывающие определенные эмоции сборища подростков, с одной стороны, подъезды, улицы и другие проходные пространства, служившие им пристанищем – с другой, приводили в ужас советских граждан, воплощавших социальную норму и потому наделенных правом голоса в обществе – в частности, правом озвучить страх и отвращение, вызванные тем, что они видели вокруг себя, в письме в газету или на собрании жильцов. В Советском Союзе, как и в любом современном государстве, существовала своя эстетическая политика, построенная на противопоставлении чистоты и грязи: первая ассоциировалась с прогрессом, разумом и твердыми нравственными принципами, а последняя – с деградацией, девиантным поведением и угрозой[341]. Исходя из таких эстетических установок, советские чиновники и сознательные граждане неизбежно воспринимали изуродованное общественное достояние как грязное, а акты вандализма – как опасные, отсюда и часто повторявшиеся в повседневной речи и в педагогических дискуссиях призывы оградить детей от «влияния улицы и подъездов».

Однако совершенно иной эмоциональный оттенок происходящее приобретало в глазах участников подобных сборищ: детей, пачкавших белые потолки подъездов и лифты черными пятнами, подростков, бьющих стекла и срывающих трубки в телефонных будках, молодежи, выкручивающей лампочки в подъезде, чтобы в укромном месте заниматься сексом со случайными партнерами, взрослых, которые курили и пили на лестничной клетке, оставляя после себя пустые бутылки, окурки и заплеванные полы. Один из моих респондентов признался, что в подростков и юношеском возрасте – в 1970‐е годы в Ленинграде – принимал участие в некоторых выходках такого рода. Объяснил он это просто: бить стекла в телефонных будках «было весело», это казалось хоть каким-то развлечением на фоне скучной жизни на окраине Ленинграда (он жил в Выборгском районе как раз в период, когда там велось массовое жилищное строительство)[342]. В 1977 году участники пленума Союза писателей СССР, собравшиеся, чтобы обсудить, какой должна быть советская юношеская литература, в конечном счете перешли к дискуссии об отношениях между материальностью, эмоциями и девиантным поведением подростков. Владимир Амлинский предположил, что между неспособностью – или нежеланием – подростков усвоить господствующий культурный дискурс («отходом от нормального языка», говоря словами писателя) и привлекательностью «вечерних дворов, подъездов ‹…› душных танцплощадок», «тягой к столкновению, к бессмысленному конфликту с кем угодно и по какому угодно поводу» существует прямая связь[343]. Амлинский сознавал, что материальная среда городских пространств заряжена эмоциями до такой степени, что влияет на саму личность советского подростка:

«Стучат пивные кружки у ларьков, стучат костяшки домино, тускло потренькивает безголосая гитара. А [потом] эта бездуховность в отдельных случаях взрывается агрессией ‹…› Я видел этих подростков ‹…› и добрыми, и понимающими нормальный человеческий язык, а рядом, тут же – в удивительных проявлениях недетской жестокости. Видел их искреннее изумление после совершенного: „А как я мог это сделать, зачем?“ ‹…› Откуда они берутся, эти подростки в переулках, которые еще час назад были славными парнями, улыбались, шутили, насвистывали какой-то мотив, а сейчас, выпив полбутылки, готовы нанести тебе удар ‹…›?»[344].

Амлинский отметил, что аффект не привязан к телу конкретного подростка, что он коренится в материальной обстановке «вечерних дворов, подъездов [и] душных танцплощадок», но способен заражать людей и мгновенно превращать «славных парней» в опасных головорезов, «готовых нанести тебе удар». Речь Амлинского, как и выступления других участников пленума, во многих отношениях свидетельствовали о том, что они, не касаясь этой темы напрямую, осознавали фрагментарную природу личности советского подростка и социальный потенциал вещей, населявших мир этого подростка. Но это сознание привело их к двойственным выводам. С одной стороны, оно открывало широчайшие возможности социального преобразования советской молодежи посредством такого действенного материального предмета, как книга. С другой – с еще большей резкостью обозначились опасности, которым советские проходные пространства подвергали социалистический воспитательный проект. Сергей Михалков, секретарь Союза писателей и наиболее заметная фигура среди участников пленума, выразил общие страхи и надежды, призвав собратьев по перу «понять, какая потребность собирает подростков во дворах, подъездах, какие проблемы там решаются, и ответить на эту потребность, на эти проблемы книгами»[345].

Подводя итоги этих наблюдений, можно утверждать, что акты вандализма, а в какой-то мере и уличное насилие, порождались в позднем СССР специфическими историческими формами эмоционального взаимодействия людей с советским городским пространством. Теми, кто бил стекла в телефонных будках, распивал спиртное на лестничной площадке или разрисовывал спичками потолок в подъезде, двигало ощущение, что это «весело», желание развлечься в свободное время. Но, оставляя следы своего социального бытия в общественных пространствах микрорайонов, группы советского городского населения, нарушающие общественный порядок, вступали в эмоциональные отношения с этими пространствами, присваивали их и наводили ужас на образованную публику. Они оспаривали ценности и принципы господствующей социалистической риторики, возвещавшей упорядоченное, прогрессивное и исполненное высокой морали преобразование общества[346]. Социальный потенциал городских сообществ, лишенных политического веса и возможности влиять на культуру, реализовывался во взаимодействии с подъездами, подвалами, гаражами и городскими парками. В этом социальном конфликте на кону оказалась сама пригодность позднесоциалистического городского пространства для жизни.

Дитмара Розенталя можно назвать советским Сэмюэлем Джонсоном; его имя ассоциируется с наиболее популярными словарями и справочниками по русскому языку. Один из них – «Управление в русском языке», изданное в 1981 году пособие, где представлены сочетания самых частотных глаголов с существительными в требуемом падеже. Каждая статья состоит из глагола, употребляемого с ним предлога (при наличии), указания падежа зависимого существительного и одного или нескольких примеров употребления. Глагол «беречь» в справочнике сопровождается примером, любопытно перекликающимся с темой этой главы: «Беречь детей от влияния улицы»[347].

«Улица» в этом примере – одно из тех позднесоветских проходных пространств, которые, как считалось, неизбежно развращают советскую молодежь, если с их влиянием не бороться совместными усилиями власти и общества. Наличие такого примера в словаре, продукте культуры, где обычно представлены наиболее распространенные и