покупать учебники. Сидящий на посту военный с пулеметом, хороший такой мужик лет за сорок, давным-давно уже был не в курсе, что учебники нам выдают в библиотеке, так что, сделав отметку в журнале и записав время нашей отлучки, выпустил обоих в большой мир.

Стакомск, улыбаясь нам ранним и слегка душным вечером, принялся разочаровывать двух молодых людей, шагающих в поисках кафешки. В смысле все вокруг было не просто занято, а буквально забито загорелой молодежью и лицами постарше, с упоением пожирающими как мороженое, так и пиво. Нам хотелось и того и другого, так что шли мы дальше, зверея с каждым шагом. Мимо редких полуподвальчиков, из которых неслись запахи того же пива и растрепанной воблы, мы проходили гордо и несгибаемо. Хотелось культуры, солнца и смотреть на нормальных летних людей, а не на прячущихся в подвалах работяг, уже заколебавшихся от зноя.

Удача нам вскоре улыбнулась — около одного зеленого сквера было установлено летнее кафе, где как раз какая-то семья освобождала один из столиков. Мы тут же оккупировали свободное место, правда совсем «чисто» это сделать не вышло — опустив зады на стулья, я и Паша с большим удивлением увидели, что третий из четырех пластмассовых стульчиков занят кошкой. Обычной, небольшой, трехцветной кошкой. Невозмутимой и пушистой.

— Так даже веселее, — заключил Салиновский и с предвкушением посмотрел на меня.

— Хочу мороженого, — озвучил я, — А потом можно и пива.

— Извращенец, — поставил мне диагноз блондин, — А я сразу пиво. И с рыбкой!

Это было просто прекрасно. Персиковое, в вафельном стаканчике, мягко-оранжевого цвета. Точь-в-точь такое же, какое я, будучи совсем мелким, как-то раз поглощал в больших количествах, попав с батей в Сочи. Он его, как и пиво, закупал ящиками, так что мы даже почти на пляж не выбирались, а лишь сидели в прохладе санатория, обжираясь вкусным. Хорошие времена были. И даже был тогда еще тот Советский Союз. Я его не помню, конечно, но тогда в 90-ых развалилось лишь государственное образование. Люди остались. И они были еще долго.

В сквер то и дело заходили, то и дело выходили. Я с удовольствием рассматривал свободно одетых девчонок, улыбающихся и довольных жизнью. Лица без косметики, сиськи без пуш-апа, ноги не от ушей, ну ерунда же, на самом деле. А вот спокойные, радостные, светлые лица людей, живущих не с верой, а с уверенностью в завтрашнем дне — это совсем другое.

— Ай! — отвлекло меня от созерцания восклицание Салиновского. Тот пытался отнять у кошки свою рыбу, которую та стащила, а сама пушистая, встав передней лапкой на стол, грозно махала свободной конечностью и пыталась Пашу еще раз цапнуть каждый раз, когда он хотел изъять вкусняшку.

— Да оставь ты ей, — вяло сказал я, — Вон еще возьми, если мало.

— Да эта с икрой же, ну! — противился Салиновский, — Да и вредно кошкам соленое!

— Кажется, у нее свое мнение на эту тему, — указал я на животину, натурально клацающую зубами в попытках напугать большого злого Пашу.

— Хм…, — задумался тот, — А может, разоришься, Вить, ей на угощение? Все-таки с девушкой сидим. А я сбегаю вон, в магазин.

— Нифига себе ты икру любишь, — покрутил я головой, доставая рубль из кармана.

— Да не икру, — хмыкнул Паша, — Просто действительно кошкам соленое вредно.

«Пирамидка» сливок и рыбные консервы наглая пушистая зверюга все-таки удосужилась обменять на рыбу, которую, кстати, просто нюхала, пока Паша метался туда-сюда. Он, выцыганив у продавщицы в кафе газету и блюдце, оформил нашей соседке по столику всё по красоте, что та бесспорно оценила, начав очень аккуратно кушать, стоя передними лапками на столе. Это даже вызвало возгласы одобрения от наблюдающих за происходящим соседей.

Мир и покой были восстановлены, мы предались отдыху дальше. Оказалось это дело далеко не самым пустым занятием, так как я почувствовал, что начинает потихоньку отпускать. Вся эта свистопляска, вечные качели между пионерским, мать его, лагерем, учебной базой и секретным объектом, долбанная Кладышева, к которой я уже почти начал относиться как к хорошей знакомой (чебуреки виноваты!), Палатенцо, сама Окалина, атака в последний день, погоня за перевертышем, беременность этой дуры…

Слишком много.

— Одиноко стало в «Жасминке» …, — протянул погрустневший Паша, — Что девки уехали — это даже хорошо, очень уж они были, гм. Ну ты понял. Но что пацаны нас так легко бросили…

— Вот не придуривайся, — упрекнул я бывшего соседа по комнате, — Ты сам бы со свистом свалил, если б не твой послужной список. А баба Цао сказала, что «Жасминка» никогда не пустует. Скоро привезут, гм, новых постояльцев.

— Ага, таких же, как Вадим этот, — еще сильнее погрустнел Салиновский, дохлебывая кружку пива. Допив, он уставился на меня, — Вот как ты с ним общаешься, а, Вить?

— Неплохо общаюсь, — пожал я плечами, — Причем со всеми. С тобой, с Вадимом, с Цао, с Викусиком. С Васей вот, тоже.

— Как у тебя это вообще получается? — неожиданно возбудился блондин, тут же смущенно пояснив, — Я слышал твои слова, ну… про Янлинь. Да, стыдно стало, очень, но… Вить, я просто не знаю, как с ней разговаривать! О чем! Где! Да и Вадим!

— Всё просто, — ответил я, облизывая мороженое и глядя на то, как ко мне задумчиво принюхивается определенно обожравшаяся кошка, — Я воспринимаю любого человека — человеком, Паш. Не неосапиантом, не особенным, не опасным. А человеком. Обычным. Только с уважением.

— Это как? — потребовал объяснений мой собеседник.

— Это просто. Я не вижу в тебе чудище, которое может, закусив лаврушкой, увести у меня или вообще у кого угодно совершенно любую девушку. А вижу в тебе Пашу. В Викусике — Викусика, а не трехметровую красотку, способную, при желании, зашвырнуть меня на пятиэтажку. Или в самый ненужный момент обличить во лжи. Все вокруг нас люди. Учитель, милиционер, пожарный, твой сосед по комнате. Все они спят, срут, едят, у всех свои проблемы и радости. Все хотят нормального отношения.

— Еще скажи, что в Афонове видишь, — скептически скривился Салиновский, — Он ландшафты меняет! У него разных наград на музей! Он…