Штефан скользнул мимо лифта на лестницу, которая, к его облегчению, оказалась пустой.

Еще не добравшись до верхней ступеньки, он услышал голос отца:

– Мой отец построил эту фабрику с нуля!

Штефан крадучись подошел к двери кабинета, где увидел папу и дядю Михаэля. Они ожесточенно спорили.

– Пойми, Герман, это никого сейчас не интересует, – на удивление тихим и даже задушевным голосом говорил дядя Михаэль, так что Штефану пришлось прислушиваться. – Ты еврей. Если ты не продашь свое предприятие мне раньше, чем эти люди закончат инвентаризацию, фабрика будет признана собственностью Рейха. А тебя все равно заставят платить налоги, хотя средств, чтобы заработать деньги, у тебя больше не будет. Я клянусь тебе, что все будет именно так, потому что такова их цель. А я позабочусь о тебе и твоей сестре…

– Как? Разведешься с ней и ограбишь нас обоих?

– Развод – только формальность, Герман. Я иду на него, чтобы соблюсти букву закона и тем спасти ее и себя. – Дядя Михаэль протянул отцу ручку. – Ты должен мне довериться. Подпиши документ о продаже, пока еще не поздно. А я, став официальным владельцем, обещаю слушаться тебя во всем, что касается производства. Я буду заботиться о тебе, о Рахели, о мальчиках и о Лизль. Она моя жена, вы все – моя семья, и не важно, санкционированы наши отношения государством или нет. Только позволь мне помочь. Доверься мне, пожалуйста.

Труус лежала на больничной койке. Над ней лопатил спертый июльский воздух потолочный вентилятор. Он да еще радио, которое принес Йооп, – вот и все, что отвлекало ее от белых простыней, железных изголовий, белых стен и белых головных уборов медсестер, которые регулярно приходили ставить ей градусники.

– Ваш муж не навещает вас сегодня? – спросила медсестра.

Где же Йооп?

Кровотечение удалось остановить, и Труус выжила, но, как выяснилось, подхватила инфекцию, так что не могла даже сидеть. Если бы не радио, ей оставалось бы только слушать, как несут новорожденных младенцев счастливым матерям, и бесконечно думать о немецких детях, чьи судьбы решаются где-то там, пока она прохлаждается здесь, на больничной койке, среди безукоризненно отглаженных простыней, которые отстирывают до мертвенной белизны, словно от чистоты этих кусков хлопковой ткани и впрямь зависит чья-то жизнь.

Йооп увидел, как ушли во тьму ворота из армированной сетки, когда он выключил фары. Под дулом пистолета, который смотрел ему в висок через открытое окно, он медленно перевел холодную металлическую ручку дверцы в горизонтальное положение. Крупная капля пота скользила по его лбу, но он не решился поднять руку, чтобы ее вытереть. Медленно открыл дверцу. Худощавый пограничник шагнул в сторону, но оружия не опустил. Йооп повернулся на сиденье и поставил ноги на землю. Осторожно встал. Подождал. Он ехал один, так что бояться было нечего.

Приехав вместо Труус, он хотел убедить Реху Фрайер доверить ему детей, которых повезла бы через границу его жена, если бы не попала в больницу. Сама Труус ничего не знала о его затее. Она всегда так легко говорила о своих поездках, что Йооп был уверен: у него все получится. Лишь одно могло облегчить ее горе от потери собственного ребенка – мысль о том, что другие дети будут жить.

Он вздрогнул, когда второй пограничник, низенький и коренастый, провел руками по его груди, потом по талии и наконец по промежности.

– Если вы посещали Германию по делам вашего банка, как вы утверждаете, – начал коренастый, – то вы не откажетесь пройти с нами для подтверждения ваших слов.

Стараясь сохранять спокойствие и вежливость, Йооп негромко сказал:

– К сожалению, банкир, с которым я встречался, наверняка уже ушел домой, время ведь позднее.

– В таком случае нам придется передвинуть вашу машину, – ответил второй, с пистолетом, – чтобы она не загораживала дорогу всю ночь.

Радио было и благом, и проклятием: новости день ото дня становились все хуже. Труус слушала репортаж со Всемирной конференции по беженцам, знакомый голос говорил:

– …Я надеюсь, мне удастся убедить многоуважаемое собрание в том, что весь мир должен сплотиться и предоставить убежище преследуемым евреям Рейха…

Но тут его перебил голос Йоопа:

– Труус, ты должна отдыхать.

– Йооп!

Выключив радио, он осторожно опустился на краешек ее кровати и нежно поцеловал в лоб. Она, обхватив мужа руками, прижалась к нему:

– Ох, Йооп, слава Богу, ты дома!

– Клара тебе уже сообщила? – спросил Йооп. – Я позвонил ей из первой же телефонной будки, как только выбрался из Германии. Сказал, что еду сразу сюда.

– Она сама приезжала ко мне, чтобы предупредить. Но знать, что ты жив и здоров, – это одно, а видеть тебя – совсем другое. Что там случилось, Йооп? Клара сказала, что у тебя были все бумаги, детей ты не вез, но тебя все равно допрашивали в гестапо?

– Прости меня, Труус. Я полный неудачник. У меня не получилось убедить Реху Фрайер даже встретиться со мной, не говоря уже о том, чтобы передать мне детей.

Реха и так шла на большой риск. Понятно, почему она отказалась от встречи с совершенно незнакомым ей человеком. Может быть, Клара ван Ланге и убедила бы ее, но Йооп не стал просить Клару поехать с ним в Германию. Он все хотел сделать сам, для нее, для Труус.

– Йооп, Реха боится за детей, – сказала Труус. – Неожиданностей и без того много…

Адель Вайс умерла, и теперь именно Рехе придется сообщить об этом ее матери… А ей, Труус, видно, вообще лучше не прикасаться к детям. Не зря Бог не хочет, чтобы у нее были свои. Нет, об этом сейчас думать не надо.

– Но ты попытался, Йооп. Спасибо тебе за это.

– С другой стороны, что, если бы Реха встретилась со мной, Труус? Если бы доверила мне детей?

Он пододвинул к кровати стул, пересел и взял жену за руку. Если он и слышал голоса младенцев в палате, то ничем этого не выдавал. Труус тоже старалась не показывать, как сильно ее тревожит присутствие этого ребенка: вот он хнычет, теперь затихает – присосался, наверное, к матери.

– По радио сейчас выступал Норман Бентвич, тот славный человек, с которым мы познакомились в Лондоне, – сказала она, не желая больше думать о детях и опасностях, которым подвергал себя Йооп. – Помнишь Нормана?

– И Хелен, – сказал он. – Они оба славные.

– Он представляет Британию на конференции в Эвиан-ле-Бене. Они там как сговорились: каждый начинает с того, что выражает беженцам свои симпатии, а как доходит до дела, никто ничего конкретного не предлагает.

– Ладно, Труус, – вздохнул Йооп. – Я включу радио, только обещай, что не будешь принимать новости слишком близко к сердцу.