В третий, чуть меньший по размерам чемодан он сложил вещи Александра Даггэна: туфли, нижнее белье, рубашки, галстуки, шейные шарфы, три элегантных костюма. За подкладкой он спрятал несколько тонких пачек десятифунтовых банкнот, всего тысячу фунтов, которые снял со своего банковского счета по приезде в Лондон.

Каждый чемодан он тщательно запер, а ключи закрепил на общем кольце. Серый костюм, вычищенный и выглаженный, висел в шкафу. Во внутреннем нагрудном кармане лежали паспорт, водительские удостоверения, английское и международное, и бумажник с сотней фунтов стерлингов.

Кроме трех чемоданов он намеревался взять с собой маленький саквояж, куда положил бритвенные принадлежности, пижаму, губку и полотенце, а также последние приобретения — подвязку для протеза из тканой ленты, мешочек с двумя фунтами гипса, несколько рулонов бинта, полдюжины катушек лейкопластыря, три пачки ваты и большие ножницы с притупленными, но мощными лезвиями. Саквояж он решил носить с собой, так как по опыту знал, что таможенники в любом аэропорту менее всего обращают внимание на ручную кладь и обычно досматривают чемоданы.

Купив все необходимое и уложив вещи, Шакал завершил этап подготовки. В душе он надеялся, что ему не придется превращаться ни в пастора Иенсена, ни в Марти Шульберга. Однако хотел иметь свободу маневра на тот случай. если полиция все-таки заинтересуется Александром Даггэном.

Андре Мартин, в отличие от датчанина и американца, играл в его плане наиважнейшую роль. Поэтому чемодан с вещами студента и пастора мог навсегда остаться в камере хранения после завершения операции. В то же время он мог воспользоваться документами одного из них, чтобы покинуть Францию. Андре Мартин и ружье также не представляли для него никакой ценности после выполнения задания. Так что, въезжая во Францию с тремя чемоданами и саквояжем, он рассчитывал, что при возвращении его багаж полегчает на два чемодана.

Теперь оставалось дождаться лишь двух листков бумаги. Одного — с номером телефона в Париже, по которому он мог получать достоверную информацию, касающуюся состояния боеготовности охраны президента. Второго — с уведомлением о поступлении 250 тысяч долларов на его банковский счет, подписанным герром Мейером из Цюриха.

Чтобы не тратить время попусту, он учился ходить, прихрамывая на одну ногу. Два дня спустя он добился нужного эффекта: со стороны могло показаться, что у него действительно сломана нога или повреждена коленная чашечка.

Первое письмо прибыло утром 9 августа. На конверте стоял римский штемпель. Шакал прочел:

«Ваш друг будет ждать по телефону Молитор 5901. Представьтесь словами: „Говорит Шакал“. Вам ответят: „Говорит Вальми“. Удачи».

Письмо из Цюриха поступило через два дня, утром 11 августа. Он широко улыбнулся, вглядываясь в указанные в тексте цифры. Теперь он богат, если, конечно, останется в живых, а в успехе он не сомневался. Все продумано до мелочей, он полагался на трезвый расчет, а не на случай. А после завершения операции ему причитались еще 250 тысяч.

По телефону он заказал билеты на самолет, вылетающий утром 12 августа.

* * *

Тишину подвала нарушало лишь тяжелое, но ровное дыхание пятерых мужчин, сидящих за столом, и хрипы шестого, привязанного к массивному дубовому креслу, стоящему перед ними. Темнота не позволяла судить ни о размерах подвала, ни о цвете его стен. Единственное пятно света вырывало из тьмы кресло и заключенного. Свет падал от обычной настольной лампы, какой пользуются при чтении, но здесь она была куда большей мощности и яркости, добавляя немало тепла к удушающей жаре подвала. Лампа крепилась к левому углу стола так, что свет бил в глаза мужчины, находящегося в шести футах от нее.

Отсвет падал и на поверхность стола, выхватывая кончики пальцев, кисть руки, запястье, сигарету с поднимающимся к потолку дымком.

Столь яркий свет не позволял сидящему в кресле что-либо увидеть. Поэтому он не знал, сколько человек и кто именно его допрашивает. Он мог разглядеть их, лишь отойдя в сторону.

Но подняться с кресла он не мог. Широкие ремни с толстыми подкладками держали крепко. Ноги были привязаны к передним ножкам кресла, руки — к подлокотникам. Еще один ремень охватывал талию, второй — массивную волосатую грудь. Подкладки ремней пропитались потом. От каждой из четырех ножек кресла уходил в пол L-образный стальной кронштейн.

Стол, за которым сидели мужчины, отличался от обычного узкой щелью, окантованной медью. С одной стороны на окантовке была выгравирована шкала с цифрами. Из щели выступал медный стержень с бакелитовой рукоятью на конце. Стержень мог перемещаться по щели. Тут же был и выключатель. Рука одного из мужчин лежала рядом со стержнем. Черные волосы на ней стояли дыбом.

Два провода отходили вниз, один — от выключателя, другой — от регулятора тока, к маленькому трансформатору на полу. От него толстый, в черной изоляции кабель тянулся к большой розетке в стене.

В дальнем конце подвала, позади ведущих допрос, за деревянным столом, спиной к ним, сидел еще один мужчина. На стоящем перед ним магнитофоне над словом «включен» горел зеленый огонек, но кассеты с пленкой не вращались.

Казалось, что тишину подвала можно пощупать. Рубашки мужчин прилипли к разгоряченным телам. Воняло потом, металлом, мочой, блевотиной. Но всю эту вонь забивал еще один, более сильный, безошибочно узнаваемый запах страха и боли.

Наконец мужчина в центре заговорил:

— Мой дорогой Виктор. Вы все равно расскажете нам обо всем. Возможно, не сейчас, но расскажете. Вы — храбрый человек. Мы это знаем. Мы отдаем должное вашему мужеству. Но даже вам не выдержать. Почему не начать прямо сейчас? Вы думаете, полковник Родин не позволил бы вам открыть рот, окажись он в этом подвале? Наоборот, он приказал бы вам говорить. Он в курсе современных методов допроса. Он рассказал бы все сам, чтобы не причинять вам новых страданий. Вам хорошо известно, что в конце концов язык развязывается у всех. Не так ли, Виктор? Вам приходилось видеть, как они начинали говорить? Никто не может молчать, молчать и молчать. Расскажите нам все, и вас уложат в постель. Вы будете спать, сколько захотите. Никто не посмеет потревожить вас…

Мужчина в кресле поднял разбитое лицо, блестящее от пота. Глаза оставались закрытыми то ли из-за огромных синяков, то ли из-за яркого света. Лицо смотрело в сторону стола и темноты за ним, рот раскрылся, но вместо слов с губ сорвалась маленькая струйка блевотины и стекла в лужу, образовавшуюся у него между ног. И одновременно всклокоченные волосы качнулись из стороны в сторону.

Ведущий допрос продолжил:

— Виктор, дорогой. Ваша стойкость просто удивительна. Мы это признаем. Вы уже побили все рекорды. Но даже вам не удастся выстоять. Нам спешить некуда, Виктор. Если потребуется, мы будем держать вас здесь в течение дней, недель. Не будет ни сна, ни забытья. Теперь это возможно. Есть специальные лекарства. Допросы третьей степени канули в Лету, может, это и к лучшему. Так почему вы молчите? Мы понимаем, что такое боль. Но эти маленькие «крокодильчики»,[20]они не понимают. Они ничего не понимают, Виктор… Скажите нам, что они делают в этом отеле в Риме? Чего они ждут?